Колдун
Рассказ из древнескандинавской жизни

Словно гриб, выросла хижина колдуна посреди громадного древняго леса: ядовитый, неприятный на вид гриб, — островерхий, серовато сизый, с длинною седою бахромою по краям острой кровли, казавшейся шляпкою гриба. Она выглядела так оттого, что странные, лиловато серые мхи, не росшие нигде в другом месте, сплошь покрыли кровлю, сложенную из речной осоки, и свисали по краям легкими сизыми космами. Еле видно было под ними крохотное окошечко с тяжелою ставней. Покосившаяся дубовая дверь вросла в землю. Вся хижина, точно припугнутая чем-то, жалась к земле, к травам и мхам — словно боялась, что ее растопчут косматыми ногами угрюмые лесные великаны, со всех сторон теснившиеся вокруг нея, и протяжно шумевшие день и ночь своими густыми вершинами… Так же как хижина, держался ея хозяин, колдун — ёжась, крадучись, тоже как будто боясь быть растоптанным.

Но он боялся не деревьев лесной чащи, а людей, приходивших туда. А эти люди боялись его. И он давно уже привык, что все, молодые и старые, всегда, неизменно, выказывали по отношению к нему только страх и нелюбовь. Даже когда у него просили услуг; даже когда приходили за помощью. Даже когда платили ему за эту помощь подачками — порою скупыми, часто щедрыми, потому что германское племя любит давать и одаривать — но всегда бросаемыми с презрением, как нечистому животному.

Колдун был очень безобразен. Мать его родилась среди лапландцев, и от нея унаследовал он раскосые глаза и черные волосы — гладкие, прямые, блестящие, с некрасивым зеленоватым отливом. Отцом был финн, и от него сын получил тяжелое, угловатое тело, широкия скулы и крупный рот с мелкими рыбьими зубами. Тупой короткий нос сидел не прямо посередине лица, а чуть ближе к правому глазу, который был выше левого. И левое плечо было выше правого, а правый бок выдавался вперед. Весь человек казался перекошенным. Морщины бороздили дряблую землисто-бледную кожу лица — такую, какая бывает, согласно поверию, у подземных карлов, не выносящих солнечных лучей. Неровныя, редкия чёрныя брови всегда были наморщены, всё лицо хмурилось злобно и недоверчиво. Впрочем, если бы подойти ближе и заглянуть в глаза — можно бы увидеть, что они смотрят вовсе не зло; желтовато-серые, маленькие, печальные, они напоминали те глаза, которые бывают у очень добрых и очень забитых собак… Только никому не приходило в голову присматриваться к глазам колдуна. А он почти всегда потуплял их, говоря с кем-нибудь.

Разговаривать с людьми ему приходилось не очень редко, несмотря на то, что он поселился в лесной глуши. Раньше он пробовал жить среди людей, в селении. Ему грозили, дважды поджигали его лачугу. Наконец пригрозили, что живьём сожгут в ней его самого, если он не оставит селения.

Он перебрался в лес, далеко от людей. Тогда люди стали приходить к нему…

У него просили целебных трав против болезней. Наговоров на оружие, укрепляющих мечи и копья, делающих щиты и брони непроницаемыми для ударов. Волшебных трав против порчи. Заклятий против пожара и наводнения… И ещё многое, многое другое приходили получать от него — многое, без чего люди не могли жить, но чего не умели делать сами и что ходили выпрашивать у ненавистного колдуна.

Так всегда было… или, по крайней мере, очень давно. Смутно помнилась колдуну далёкая пора — когда его безобразное тело было отрочески худощаво, а руки слабы. Тогда он жил на родине, в земле Суоми, среди людей, которые не были враждебны ему. Пришла война; его взяли в плен из разорённого селения, со всеми другими. Его увели могучие светловолосые воины в сверкающих бронях, потом увезли на корабле — далеко, далеко; так ему казалось… Он стал невольником у одного из них; этот человек был добр к нему, не бил, кормил досыта, а под конец отпустил его на волю в народном тинге — в годичном вече. Он мог бы вернуться на родину; но не смел и не умел за это взяться. Сторона Суоми была далеко — он позабыл, где; он не знал, как попасть туда… За долгия зимы в чужбине он оторвался от родной земли. Его робкая косная душа не осмеливалась идти своим путём, уйти из враждебного и чуждого мира, куда забросила судьба. И не легко было в те давние годы переходить из края в край одинокому, тихому духом человеку. Долги были пути, далеки были племена друг от друга… Он остался.

С тех пор, как его отпустили на волю, он занимался тем делом, которому начал учиться ещё у матери — а потом, по природному влечению, продолжал учиться один; и другая мать помогала ему — великая древняя Мать, которая ласково дышит в лесной тишине, и плачет холодными летними росами, и осеннею ночью грозит тысячезвучным голосом бури… У этой Матери нашёл он приют, когда люди вытеснили его от себя. И проводил своё время над корнями и травами, над куревами и варевами — ища во всех них того, что исцеляло и что губило; что унимало боль и что причиняло ее. Он не для людей заботился об этом — он не сумел бы сказать: для кого и зачем… Но к этому влекло его всегда, и оно наполняло его жизнь.

Он врачевал и гадал; и колдовал… он чуял тайныя силы, неведомыя людям силы древней Матери — и терпеливо выпытывал их у трав и кореньев, у камней и мягкой земли.

Зимы проходили за зимами, и всё новыя морщины ложились на скуластое лицо колдуна; и всё новыя седыя космы мхов свисали с краёв старой кровли над его хижиной — а хижина глубже и глубже вростала в землю, в мягкую, мшистую, влажную землю древняго леса…

--------------------------------------------------------------------------------

Был вечер. Алая заря обливала лучами стволы деревьев — слабыми, мелкими лучами, просеянными сквозь густую лиственную чащу, точно измельченными в дождь румяных искр…

Тихо было на прогалине, где ютилась хижина колдуна. И вдруг тишина нарушилась бегом и криком и шелестом лёгкой одежды: девушка прибежала к хижине и, задыхаясь, упала у порога.

Колдун вышел и наклонился над нею. Она вздрогнула и подняла нежную белокурую головку с большими испуганными глазами, карими и кроткими, как у лани. Перевела дух с усилием и простонала:

— Колдун, помоги мне! —

Он спокойно спросил своим тихим тонким голосом:

— В чем помочь?

Но она молчала и дрожала. И когда растрепавшиеся пышные волосы колыхались на ея головке под отблеском зари, они казались волнами золотистого пламени.

— В чем помочь, девушка? — повторил колдун. — Змеиные зубы повредили тебе тело? Или ты поела злых ягод с волчьих кустов?

— Нет, нет… — с тоскою ответила она.

— Ты увидела страшное в лесу? — продолжал он расспрашивать; медленно, спокойно. А сам глядел на ея волосы, и думал о том, как они красиво горят в вечернем свете: никогда ему не случалось раньше заглядываться на человеческие волосы — но эти были непохожи на все остальные.

— Ах, нет!.. — сказала девушка. И вдруг вскочила, задрожала, и схватила его за руку.

— Колдун, колдун, спаси меня! — закричала она громко.

Не понимая, он глядел на неё. А она озиралась по сторонам, как загнанный зверёк, потом опять посмотрела на него, увидела, что он не понимает, и сказала быстро:

— Спрячь меня! —

Но ему всё ещё было непонятно, и он в раздумьи покачал головой. Можно спрятать золотыя кольца, можно спрятать редкий корешок: но как спрятать девушку?… и зачем?

Он опять глядел на ея красивые волосы, и тут заметил, что по плечам ея трепалось длинное покрывало, на бегу соскользнувшее с головы и разорванное лесными кустами. Он вспомнил, что такия покрывала люди германского племени надевают в день брака на головы невест. Тогда он присмотрелся; и заметил, что на девушке нарядная голубая одежда; серебряныя змеевидныя запястья обвивали ея обнаженныя белыя руки, ожерелье из дутых золотых трубочек блестело на шее. Колдун снова покачал головой.

— Я отдам тебе мои запястья, — торопливо заговорила девушка, по-своему истолковав его взгляд, — я отдам тебе мои ожерелья… только спаси, спрячь меня!

Колдун начал догадываться, и испугался.

— Кто хочет взять тебя, девушка?

— Они, они… — испуганно ответила она, — мои родичи… братья, дядя… они хотят отдать меня рыжему Эйнару. Я боюсь его! я пришла к тебе, колдун… укрой меня…

— Девушка, девушка… — сказал он робко.

— Я останусь у тебя, — продолжала она торопливо и умоляюще, — я буду работать в твоем доме… я буду прясть и шить для тебя, как служанка… только защити меня от них.

— Девушка, девушка… — повторял он растерянно, покачивая из стороны в сторону своей безобразной головой.

Она говорила ещё, говорила много слов, но он не слышал их. Из всего, что она сказала, у него ясно прозвучало в голове только несколько слов: «я боюсь его… я пришла к тебе… я останусь у тебя.» Эти слова он продолжал слышать и тогда, когда она стала говорить уже совсем другое: и дивился, и не мог надивиться их смыслу. Так странно было, что девушка из селения боялась кого-то больше, чем колдуна; что к колдуну пришла она просить защиты, — точно считала его человеком; добрым, сильным человеком, который мог помочь ей — против других людей!… Разве он в силах был что-нибудь сделать? Он мог спасти от змеиного зуба, от звериных когтей, от ядовитого сока лесных растений… Но от людей? Он не знал таких чар, которыя предохранили бы от людской жестокости и своевластия…

Колдун думал обо всём этом, и смотрел на девушку. Заря померкла и ея волосы больше не сияли над головкой огнистым золотом; но теперь ему казалось, что сияют ея глаза, большие кроткие глаза молодой лани. Его удивляло: откуда блеск в ея глазах, когда кругом уже становилось темно?…

Колдун хотел сказать: «Я не могу тебе помочь, я не смею принять тебя в свое жилище… Твои родичи узнают, что ты здесь, они приведут сюда всех своих соседей. Сильные люди отнимут тебя, и убьют колдуна за то, что он осмелился тебя защищать… и сожгут его хижину… Может быть, убьют и тебя из мести, в наказание… Уходи отсюда, уходи скорее!»

Он хотел сказать это, но молчал. И смотрел на девушку, которая стояла перед ним, нежная и бледная, как белый весенний цветок, и говорила жалобныя молящия слова звонким и певучим голосом, похожим на ласковый плач ручья… Он не разбирал смысла ея слов, а только вслушивался в мягкий певучий голос, и ему становилось мучительно жаль беглянки, которую приходилось прогнать, отказав ей в желанной помощи… Это было ново для колдуна; до сих пор он всегда исполнял то, о чем его просили, — по крайней мере, пробовал это делать. Не то что бы ему всегда жаль было тех, кто прибегал к его помощи; по большей части они были ему безразличны. Иногда опасны и противны. Но он привык всегда браться за то, чего от него требовали, он не умел поступать иначе…

Когда девушка замолчала, он вздрогнул. И опять хотел сказать: «Уходи скорее, я не могу помочь тебе!»… Но он встретил испуганный взгляд больших печальных глаз — и сказал совсем другия слова, такия, которых не ожидал от себя:

— Войди в хижину! Я попробую сохранить тебя от них.

И, говоря это, он сам дрожал от страха, и его раскосые глаза жалко мигали сморщенными веками…

--------------------------------------------------------------------------------

Колдун натаскал в хижину кучу мягкого камыша с берега лесной речонки, протекавшей в нескольких шагах; он устроил у очага мягкую постель. На очаг он поставил деревянную чашку с молоком, которое только что перед тем выдоил от своей козы, глиняную плошку с лесным мёдом, недавно вынутым из дупла; положил краюху ячменного хлеба… Его огорчало, что он не может больше ничего дать на ужин своей гостье; но больше никакой снеди не оказалось у него в хижине. Потом — он достал лучший свой нож, ещё отцовский, с детства сохраненный им — с бронзовым лезвием, с каменною, украшенною янтарём рукояткою — и тоже положил его на край очага.

У очага, на дубовой узкой лавке, сидела девушка; догоравший огонь освещал её, неровно полыхая красными лучами. Опять сияли ея волосы и глаза; и колдун дивился тому, как стало светло в темной закоптелой хижине с тех пор, как она сидела тут.

Он сказал, указывая на очаг:

— Поешь. После ляг отдохнуть сюда: камыш мягкий. Я каждый день буду приносить свежего для твоей постели. —

— Благодарю тебя, колдун… пусть тебя сохранят боги!

Он подумал: «Сохранят ли меня боги от твоих родичей?.. Боги вашего племени, пожалуй, не захотят помогать финну… А наши боги?… они так далеко, они в нашей земле Суоми… услышат ли они, когда я буду звать их?…»

Ему опять стало страшно, но он старался не показать этого и спокойно вымолвил:

— Я лягу у порога и буду стеречь тебя. —

Ему хотелось сказать ещё что-то, прежде чем уйти, но он снова залюбовался на сияющия волосы девушки, и молчал, стоя на месте и медленно, по привычке, покачивая безобразною головою.

Потом негромко спросил:

— Как тебя зовут, девушка?

— Ирса. —

Колдун вышел из хижины, взяв с собою старую истёртую медвежью шкуру, служившую ему постелью, и разостлал её на земле, у порога притворенной двери. Тут он и улёгся, чтобы провести ночь.

Он не засыпал, и дрожал от страха, вслушиваясь в знакомый шум леса. Он ожидал, что вот-вот раздадутся угрожающие человеческие голоса и звон оружия, покажутся факелы — и явятся люди, которые убьют его…

Но никто не приближался в эту ночь к жилищу колдуна.

Тихие туманы в серебряных одеждах выступили из чащи деревьев навстречу восходившему месяцу и сошлись на прогалине в лёгкий плывучий хоровод. Зеленовато серебристый свет месяца озарил туманы и углубил чёрныя тени в густых зарослях. Ночныя бабочки стали кружить над сонными кустами, трепыхая своими большими мохнатыми крыльями. Беззвучно залетали чуткия ночныя птицы.

Маленькие подземные человечки вылезли из своих норок и засновали бесшумно по узловатым корням вековых дубов и ясеней, зашныряли между высокими пышными травами — лёгкие и проворные, как земляные пауки. Водяная дева показалась у берега речки, почти скрытая высокими камышами, и медленно расчесывала янтарным гребнем свои длинные волосы, тёмно-зелёные, как подводныя травы. Где-то очень далеко пронёсся по лесу вой волка-оборотня, печальный, полуволчий, получеловечий голос, и замер среди равномерного, певучего ропота леса… Из глубокой трущобы, из непроходимых зарослей глухо ответило ему сонное ворчание старого дракона, жившего в тёмной бездонной пещере, в глубине которой хранились веками накопленныя золотыя сокровища…

Люди не показывались.

Тихо проходила прекрасная летняя ночь — таинственная, почти тёмная, какою она бывает в конце месяца жатв, медленно скользила она по лесу, шелестя своими длинными одеждами, принося своим прикосновением благоухающую свежесть земле.

Проходила и прошла ночь — и никто не явился к колдуну.

В час предрассветной мглы он поднялся, отряхнул ночную росу с своей одежды из чёрных овечьих шкур, и уселся на корточках у двери. Он не смел отворить её и войти.

И когда мгла рассеялась и все ночные существа скрылись в свои тайныя, неведомыя людям обиталища, когда в солнечной колеснице понеслась по небу светлая богиня Сунна, красавица со сверкающим щитом, и первый луч, тонкий и острый, словно огненное копьё, пронизал лесную чащу — тогда вдруг распахнулась низкая дверь хижины, так быстро и легко, как не умели отворять ея руки колдуна, и на пороге показалась Ирса, в венце своих золотистых волос, молодая и чудесная, как лесное утро…

--------------------------------------------------------------------------------

II.
Ни в тот день, ни в ближайшие дни, никто не пришёл к колдуну за Ирсой. И это было на счастье ему и девушке. Если б ея убежище открыли тотчас же после бегства — после того несчастного брачного торжества, когда невесте, уже наряженной и украшенной для обряда, удалось тайно ускользнуть из селения — тогда, наверное, рассерженные родичи и жених, самовластный, крутой нравом вождь, беспощадно убили бы не только колдуна, а и беглянку. Но на ея след напали не сразу. С богатого двора дяди, где Ирса, рано лишившаяся отца и матери, вытосла вместе с братьями, девушке посчастливилось добраться до реки; там она второпях отвязала от берега чёлн брата, вскочила в него, и дала нести себя по течению, очень быстрому в этом месте. Она не знала, куда ей направиться, она не обдумала ничего, в ней была только одна мысль: бежать, куда угодно, — лишь бы спастись от угрожавшего ей брака. Она решила, что бросится в воду, если увидит погоню за собою. Погони не было — в доме думали, что невеста ещё наряжается в женских покоях. У опушки леса, на повороте реки, челн прибило к берегу. Тогда Ирса, при виде леса, вспомнила про колдуна. Она никогда не видала его, и дорогу к нему знала только понаслышке. Но она помнила, что найти эту дорогу очень легко: стоило только всё время идти вверх по течению маленькой лесной речёнки, которая как раз неподалёку впадала в реку — и в конце концов нельзя было не прийти к той прогалинке, где стояла хижина колдуна… Правда, это было далеко — очень далеко — и колдуна Ирса боялась по рассказам. Но своего рыжебородого жениха она боялась ещё больше; и в селении никто, никто не согласился бы укрыть её против воли родичей… это она знала… И она решилась искать прибежища у колдуна. Она выскочила на берег, и изо всей силы оттолкнула чёлн, который снова поплыл по течению. Долго, до самого вечера, пробиралась она по лесу; стараясь ни на шаг не удаляться от путеводной речки — то бегом, то едва передвигаясь, когда силы изменяли ей, то снова принимаясь бежать… К закату солнца она добралась до жилища финна….

Миновало много дней, пока родичи Ирсы узнали, где она находится. Увидев пропажу челна, стали искать её по течению реки; искали долго, потом начали думать, что она утонула.

Уже близилась новая смена месяца, когда старая женщина, пришедшая к колдуну за целебной травой, увидела на пороге хижины Ирсу. Девушка хотела спрятаться, но было поздно. Вернувшись в селение старуха тотчас же, задыхаясь от удивления и ужаса, рассказала всем кого только встречала — и прежде всего родичам Ирсы — о неслыханном деле: пропавшая невеста находилась у колдуна!…

Случилось так, как колдун ожидал. Родичи собрали соседей и отправились все вместе в лес, за сбежавшей девушкой.

Колдун услышал их приближение и вошёл в хижину, где сидела Ирса, занятая починкой своей одежды: край голубого подола оборвался и она пришивала его толстою иглою из рыбьей кости, нашедшейся у финна.

— Ирса, они идут — произнёс он чуть слышно. Его сморщенное лицо побледнело, стало ещё более землистым. При его словах Ирса вздрогнула и выронила иглу. Расширившимися от ужаса глазами она уставилась на дверь.

— Я выйду к ним, — сказал он дрожащим голосом, — ты погоди.

— Нет, нет! — вскрикнула Ирса, — не ходи! останься у очага, очаг святое место… тут они не убьют тебя — а там — за порогом… —

Он тяжело перевёл дух:

— Тут будет так же, девушка… мой очаг не святой для них — очаг финна!… Нет… лучше их встретить. —

Он дрожал всем телом, говоря это; но всё-таки, не медля ни мгновения, повернулся и вышел.

Пришедшие уже окружали его хижину.

Он увидел то, что ожидал — блестящие топоры, копья, рогатины, на некоторых даже чешуйчатые брони; русыя бороды, светлыя кудри на обнажённых или покрытых шлемами головах, могучия руки, готовыя для ударов, и грозныя, разгневанныя лица… Многия из этих лиц были ему знакомы — но теперь, от растерянности и страха, он не узнавал ни одного.

Съёжившись, сжавшись более обыкновенного, он остановился у порога, силясь не дрожать, ожидая первого удара…

Но удара не последовало. За истекшее время гнев успел поостыть у жителей селения. Если бы дело было тотчас после бегства Ирсы — они, без сомнения, с места накинулись бы на колдуна и убили его.

Теперь им стало уже не так к спеху отомстить.

Они начали с угроз и криков.

— Вот он, лесной чародей!

— Вор!

— Хитрый сыч!

— Погоди-ка, оборотень!

— Финн проклятый!

Колдун стоял, опустив голову, потупив глаза и ждал, что они станут делать с ним.

Вперёд выступил дядя Ирсы, Торвин — коренастый седобородый старик в серой шерстяной одежде, с медвежьим мехом на плечах, в железном шлеме, украшенном воловьими рогами. Остальные замолчали, чтобы дать ему говорить.

— Финн, — вымолвил он густым, раскатистым голосом, уставив на колдуна большие, сердитые голубые глаза, — ты спрятал у себя девушку из моего дома, Ирсу, дочь Альфра, невесту вождя Эйнара?

— Да, — ответил колдун внятно. Его голос звучал глухо, но не дрожал.

Пришедшие ответили общим взрывом гневных криков. До сих пор многие из них ещё сомневались, что узнали правду от старой Оддни. Мало ли что иной раз померещится в лесу выжившей из ума старухе!… Но тут оказывалось, что ничего не померещилось: преступная невеста, сбежавшая в день брака, дерзко противясь воле своих родичей и самих богов, освящающих брачные договоры — действительно ушла сюда, в лес, к иноплеменнику, безобразному колдуну!… Угрозы и брань возобновились, руки сжались вокруг древков и топорищ, многие подняли оружие…

— Тише, соседи! — остановил своих спутников Торвин, — сперва узнаем всё, как было. Говори, колдун, как попала к тебе девушка?

Финн заговорил, и его глухой тонкий голос звучал, по-видимому, спокойно:

— Девушка прибежала ко мне вечером, меньше двух девятидневий тому назад… она сказала, что ея хотят насильно отдать в жёны одному из вас… я не знаю, кому… Она просила, чтобы я пустил её жить в моё жилище. С того времени она живёт здесь. —

На мгновение наступило молчание. Потом старик спросил угрожающим голосом:

— И ты взял у нея ея запястья и ожерелье?

— Нет. Все ея украшения остались при ней. Я дал ей берестяной коробок, куда она положила ожерелье, а запястья всегда надеты не ней.

— Ты давал ей волшебные напитки, чтобы заставить её остаться у тебя?

— Нет. Она сама просила, чтобы я пустил её.

— И ты не творил над нею заклинаний?

— Нет.

— Не окурил её зельями, не очертил волшебными знаками?

— Нет.

— Так я и поверю!… Как же она могла решиться поселиться с тобою, с уродом, с чародеем?!..

Колдун ответил тихо и кротко:

— Она хотела спастись от человека, которого она боялась… Ей больше некуда было прийти. Только в реку, к подводным духам, или ко мне. Она боялась смерти и боялась того, кому вы отдавали её — и она пришла в моё жилище. —

В сущности, пришедшие не имели основания сомневаться в словах колдуна. Ни для кого не было тайной, что Ирсу насильно выдавали за буйного, прожившего уже пять десятков зим, богача Эйнара, — который в эту пору стоял тут же и слушал, с багровым от гнева лицом, слова колдуна. Лучше чем кто-либо, ея дядя и братья знали, как страстно желала девушка спастись от этого брака. Но отправиться к финну!…

— Что ж, — закричал один из братьев Ирсы, возбуждённо подступая к колдуну, продолжавшему неподвижно стоять у порога, — ты, пожалуй, без всякой ворожбы заставил светловолосую красавицу разделить ложе такого урода, как ты, и гладить твои грязные пальцы?… —

Прежде чем финн успел что-нибудь ответить, дверь хижины распахнулась, и Ирса переступила через порог. Она была бледна, как мёртвая, и большие глаза ея блестели. Всё время, пока перед хижиною вёлся разговор с колдуном, она стояла за дверью и подслушивала; и когда до ея слуха донеслось позорное обвинение из уст брата, она, позабыв свой страх, вышла к преследователям.

— Ты лжёшь! — закричала она брату, и ея певучий голос звенел от негодования. — Колдун не касался меня! Он меня чтил, как если бы я была дочерью его матери. Его глаза даже не видели меня на ложе: все эти ночи он спал либо у порога хижины, либо в боковой клетушке, где стоит его коза… Именем Фригги, высокой хранительницы брака и очага, я клянусь вам: я чиста. —

— Мы тебе верим, славная девушка! — закричал из толпы воинов звучный молодой голос.

— Верим, верим, — повторили многие, хотя и не так дружелюбно, как тот, кто кричал первым.

Действительно, достаточно было увидеть рядом колдуна и Ирсу, чтобы возможность близости между ними представилась дикой, чудовищной, совершенно отказывающейся войти в сознание.

— Я бы и без клятвы не поверил тому, что Асвин выдумал, — вмешался другой брат Ирсы, похожий на неё светловолосый с тёмными глазами, — красавица сестра так же подходит в подружки этому уроду, как белая лебедь кроту… —

— Ну, да! — со смехом подхватил тот же звучный голос, который давеча первый крикнул. — А Эйнару она подстать… как лебедь быку. —

Некоторые из воинов засмеялись, а Эйнар схватился за меч, обернувшись в ту сторону, где стоял шутник. Это был молодой витязь Сигурд, могучий красавец с телом исполина и детскими глазами, голова которого, в густых золотистых кудрях, оказывалась выше всех шлемов, видневшихся поблизости от него.

Широкоплечий рыжеволосый Эйнар был рассержен насмешкой — но так как Сигурд умел одной рукой согнуть толстую железную полосу и мог нести на своих плечах молодого коня, что было всем известно в селении, то Эйнар предпочёл пока не затевать ссоры с ним, и сдержался.

Между тем, дядя девушки обратился к ней:

— Как ты смеешь, дерзкая девчонка, призывать имя Фригги! Богиня брака отвернулась от тебя, она накажет негодницу, которая убежала от родичей, выбравших ей мужа и принявших за неё выкуп звонким серебром!…

— Я не провинилась перед нею, — смело ответила Ирса, — я ещё не дала обета Эйнару, и обряды брака не соединили нас.

— И ты сбежала к финну!

— Я живу под его кровом, как жила бы его сестра. Богиня не может гневаться за это. —

Ирса заметила, что многие глаза становились менее враждебными, глядя на неё; особенно у молодых.

— Всё равно, — круто оборвал Торквин. — Теперь конец твоему прятанью и бабьим причудам. Ты пойдёшь с нами… а этого кудесника мы навсегда отучим прятать в своей берлоге наших девушек. —

Ирса задрожала. И как ни был силён ея страх за себя, но ужас охватил её, когда она подумала об участи, ожидавшей колдуна. Ей стала нестерпима мысль, что этот человек погибнет из-за неё. И, повинуясь внезапному самоотверженному порыву, она хотела кинуться вперёд, упасть на колени перед этими людьми, и умолять их пощадить колдуна — несчастного, ни в чём не повинного — а её взять… с нею сделать всё, что угодно!…

Но финн заметил ея движение, и остановил её.

— Стой, девушка, — сказал он тихо.

Он, по-видимому, успел вполне справиться со своим страхом. По крайней мере, этот страх уже ничем не проявлялся наружу. После того, как появилась Ирса, он успел украдкою оглядеть пришедших людей. Он увидел, что на лицах их не было той нерассуждающей ярости, которая делает вооруженную толпу способною на любое злодеяние. Многия лица выражали больше любопытства, чем злобы. Иные — были сурово равнодушны. Иные — как молодой Сигурд — даже с участием смотрели на Ирсу. Мало того: в некоторых он замечал беспокойство, почти боязнь. Он заметил, что многие держали зажатые в кулак пучки колосьев и ветки черёмухи — очевидно, чтобы предохранить себя от чар… И сам дядя Ирсы всё время не отнимал левой руки от священного знака, висевшего на ремешке у него на шее: маленького костяного изображения громового молота бога Тора. Очевидно, и этот человек втайне опасался чар финна.

И в то мгновение, как Асвин и другие с угрожающим видом двинулись к нему, он быстро попятился к двери — но, вместо того, чтобы скользнуть в хижину, вдруг, мгновенно, присел на корточки, подняв обе руки над головою.

Подошедшие поняли: — словно под действием невидимой силы, они отпрянули назад.

— Не колдуй, проклятый! — закричал Асвин, поднимая топор. Но голос его звучал неуверенно, и он тоже остался стоять на месте.

— Я не колдую, — сказал финн протяжным, тонким голосом, более звонким и слышным, чем тот, каким он говорил обыкновенно, — я ещё не колдую… я не хочу вам зла, люди! Но нехорошо будет, если вы убьёте колдуна… —

Не меняя положения, не поднимая глаз, он продолжал нараспев, слегка качая головою:

— Нехорошо бывает в доме у тех, кто причинит зло колдуну… Тёмныя птицы с костяными крыльями летают ночью и гасят огонь в очагах!… Бойтесь болезни, бойтесь озноба, бойтесь холодной силы земли!… Есть такое, что тихо войдёт к вам — если вы убьёте колдуна — войдёт без двери, войдёт без окон… и обгрызёт то, что не зарастёт; и ранит то, что не заживёт. Придёт, и поселится, и будет жить у вас, и вам не даст жить… У тех, кто убьёт колдуна, заведётся в доме тайное и тёмное; и будет осушать мёд из ваших рогов, и сдует румянец с ваших лиц… —

Никто не перебивал говорившего.

Им стало жутко от его слов. Они видели, что слабый, беззащитный человек не боится их — совершенно спокойно угрожает им в зловещих, наполовину непонятных словах… значит, он в самом деле был в силах навлечь на них, после смерти, те таинственныя напасти, о которых говорил?

Добавлено (19.12.2009, 02:05)
---------------------------------------------
Всем было не по себе. Только один Сигурд по-прежнему беззаботно, без малейшей тревоги, смотрел своими ясными глазами. Но он с самого начала и не собирался нападать на колдуна, и пришёл без всякого оружия, просто из ребяческого любопытства…

Колдун говорил:

— Я не хотел бы, чтобы холодныя бледныя Мары стали ходить по вашим дворам… кровь колдуна покажет им дорогу. От последняго вздоха колдуна народится ядовитый дым. Рогами вверх взойдёт над вами месяц, грозный месяц, месяц умерших!.. Так будет, если вы убьёте колдуна… —

Он украдкою окинул взглядом лица, чтобы убедиться в действии своих слов, потом снова потупился и продолжал тише, жалобным голосом:

— И кто поможет вам, когда не будет колдуна? Кто даст травы от больного озноба, кто даст курения, помогающия матери родить младенца? кто заговорит кровь, когда принесут раненых железом людей и зубами зверей?… Ой, горе, ой, горе будет вам без колдуна!.. Раз, только один раз умрёт колдун; а много умрёт после него… и некому будет помочь… А Безымянное станет ходить из дома в дом, кругами ходить будет около вас, кругами обводить долю вашу!.. Ой, горе, горе!.. —

Колдун замолчал. Долго молчали и те, кто слушал его.

У одного мелькала мысль: «Моей жене придётся рожать через две смены месяца… как быть без колдуна?» Другой думал: «Моя ломота в суставах вернётся по осени… Что делать без трав колдуна?..». «У меня захворал племенной бык, — соображал третий, — только финн умеет заговаривать скотину»…

И у большинства преобладало в сознании одно: «Не след накликать на себя всякое лихо из-за проклятого чародея»…

Когда все ещё стояли молча, раздался весёлый голос Сигурда, громкий и решительный:

— Колдун прав, оставьте его в покое!… В селе будет плохо без него… а за что его убивать? Что он спрятал у себя девушку? велика беда!… И он молодец, не боится смерти. Не троньте его! —

— Пожалуй… — раздались нерешительные голоса:

— Сигурд верно говорит…

— Не стоит убивать колдуна…

— Добро же, — сказал, тряхнув головой, дядя Ирсы, — пусть живёт финский урод… А девчонку, которая убежала от нас, я не хочу больше видеть у себя во дворе. Пусть сидит в лесу с волками и с этим чёрным зверем! Если только Эйнар…

— За кого ты считаешь меня? — запальчиво перебил тот, — я тебя не хотел оскорблять отказом, но раз ты сам от нея отрекаешься, пусть остаётся здесь. Мне не надо девчонки, которая предпочла моему дому логово кудесника!

— Слышишь, Ирса? — крикнул дядя. — Оставайся у финна, раз тебе так полюбилось у него! А в селение не смей возвращаться, не то тебя побьют камнями!… Счастлива моя сестра, что умерла, не дожив до этого сраму. —

Ирса, которая всё это время стояла неподвижно, прижавшись к косяку двери, повернулась, с сильно бьющимся сердцем, и медленно ушла в хижину… Там она опустилась, закрыв глаза, на лавку.

Она услышала, словно во сне, как снаружи затихали голоса, как удалялся по лесу шум оружия.

Через несколько мгновений вошёл колдун. Лицо его было покрыто потом, колени тряслись.

— Они ушли, Ирса, — прошептал он едва слышно.

И без чувств повалился на глиняный пол.

--------------------------------------------------------------------------------

III.
Никогда ещё, с тех пор, как он существовал на свете, колдуну не жилось так хорошо, как в это лето. Ему казалось, что чудесная золотопёрая заморская птичка залетела в его хижину и поселилась в ней. И все его помыслы отныне были направлены на то, чтобы украсить жизнь этой светлой гостьи; и хотя он изо всех сил старался достигнуть этого — он тем не менее, как чуду, дивился тому, что гостья была весела и довольна в его лесу, в его хижине…

А это действительно было так. Избавившись от гнетущего страха, тяжело лежавшего на ея душе в первое время ея житья у колдуна, когда каждый день ожидала смертной опасности для себя и для него — Ирса словно сразу расцвела, стала довольной и радостной. Она в последнее время слишком много вынесла горького в доме дяди, чтобы её могло тянуть обратно. Убожество лесного существования колдуна — чувствительное для девушки, выросшей в богатом доме, — не было однако тяжело ей, молодой и беззаботной… И со стороны своего странного хозяина она видела такое попечение о себе, к какому совсем не привыкла. С ранняго утра, до восхода солнца, он уходил в лес, с луком и стрелами на охоту. Первое время обоим приходилось питаться только молоком и сыром, да ещё рыбою, пойманною тут же в речке. Но с тех пор, как стало безопасно удаляться от жилища, колдун принялся добывать дичь — больше для Ирсы, чем для себя: ему было всё равно, что есть. И не одну дичь. Он где-то отыскавал и приносил ей всякия ягоды, какия ещё можно было найти в эту пору в лесу. Он выкапывал какия-то сладкия коренья и варил из них превкусную похлёбку, до которой сам почти не дотрогивался, радуясь тому, с какою охотою её ела девушка. И дичь он сам жарил для неё. Каждый вечер, с самого её прихода, он устраивал для неё свежую постель из мягкого камыша и душистой травы. Он заметил, что Ирса любит цветы — и стал приносить ей и цветы из лесу; искал особенно красивых и умудрялся часто находить такие, каких девушка даже не знала вовсе… Постоянно приходилось ей говорить — то по одному, то по другому поводу:

— Спасибо тебе, колдун!… —

Она продолжала называть его так; и на первых порах ни ему, ни ей не приходило в голову, что можно иначе обращаться к нему. Так звали его все — давно, очень давно…

Но однажды, — после того как он опять доставил какую-то маленькую радость Ирсе, и сам, как всегда, удивился ея радости и ея благодарности, — ему пришло в голову нечто, что он не сразу решился сказать:

— Девушка Ирса… — начал он робко.

— Что, колдун?

— Видишь ли… я хотел… я думал… —

Он помолчал немного, потом продолжал, запинаясь:

— Я думал… меня все зовут колдуном, правда… А когда я был невольником, хозяин называл меня просто «финн»… Но у меня прежде было имя. В земле Суоми моя мать меня называла: Тута… Тута Пеллервойнен. —

Он опять помолчал, и через несколько мгновений нерешительно повторил:

— Тута Пеллервойнен… Может быть ты могла бы — хоть не всегда — изредка… звать меня так? —

Девушка широко раскрыла свои кроткие тёмные глаза. Финское имя показалось ей странным и забавным, а главное — таким мудрёным, что она даже не решалась попробовать произнести его. С детства она слышала только германския имена — звучныя, как рокот арфы или всплеск волны, иногда резкия, как удар меча, — но все до такой степени не похожия на то, что произнёс колдун, что Ирса с трудом представляла себе, как и выговорить такое имя…

— Это очень трудно… смущённо сказала она.

— Ну, не надо, не надо! — торопливо заговорил финн, — зови меня как прежде, зови как хочешь… —

И в душе у него звучало то, чего он не умел высказать: «мне так хорошо от одного того, что ты смотришь на меня и говоришь со мной — мне будет хорошо близ тебя, как бы ты не называла меня!»

— Ты не сердись на меня, — вымолвила Ирса с ласковой улыбкой, — я уж так привыкла звать тебя колдуном… ведь ты не сердишься?

— Что ты, что ты! — почти испуганно возразил он. — Как я могу на тебя сердиться?… Я сам знаю, что это трудно — Тута Пеллервойнен… —

И он улыбнулся, тихо покачивая головой. Улыбался он редко, и от улыбки его лицо словно ещё больше сморщивалось и перекашивалось; но, странное дело, — при этом всё-таки хорошело… Ирсе нравилась его улыбка. А она ещё не знала, как он улыбался иногда, когда она не могла этого видеть. Часто, возвращаясь из лесу, он не сразу подходил к хижине, если замечал издали Ирсу на пороге, а подолгу оставался притаившись, в густой заросли, смотрел на девушку — и улыбался; долго, задумчиво, как человек, чьи глаза видят то, что недоступно другим.

Он видел, как травы склонялись перед нею, когда она проходила перед хижиною, направляясь за водою к речке, с глиняным кувшином в руке. Он видел, как цветы целовали ея обувь нежными лепестками; как лёгкия лесныя стрекозы с благоговейным приветом кружились над ея золотистой головой — не смея садиться на неё и не решаясь отлететь прочь, так прекрасн