Вести «Соколиного Знамени»

Флоки даже не успел слово сказать - а знахарка порхнула в двери, словно куропатка, вспугнутая охотником - только подол рубахи мелькнул в полутьме, да плеснуло из ковшика, словно из рук небесной ткачихи, духмяное козье молоко. Призраком, каким уже почудилась она ему однажды во время бредовых метаний, выскользнула из рук, словно никогда не существовала.

Сердце захолонуло, и на короткий миг нордмену почудилось, что дом перед глазами поплыл, и вот-вот рассыплется в прах: потекут крепкие стены, сгниет и распадется ладно покрытая кровля, как слепые рыбьи глаза, нальются и вытекут окошки.... и останется от пригревшей его избы только погорелая печь, а над нею - призрак, одурманивший да опьянивший его душу.
Древняя, страшная и скорбная сказка.

Словно желая развеять догадку, убедить самого себя в том, что не куражатся над ним лесные духи или утоплые девки из близкой реки, Флоки рванулся следом за знахаркой через порог - та так и замер, словно и сам был подгорным троллем, медленно одевающимся в серый камень под лучами раннего солнышка. Упершись (а, может, прижавшись) горячим, словно в бреду, лбом к косяку, он крепко зажмурился, часто и тяжело дыша.

... Тяжко, когда болят у воина кровавые раны, тяжко, когда к холоду или теплу ломит перебитые кости; одному лишь ему ведомо, сколь раз умывался он ключевою водой, вытирая кровь с разбитых губ. Одинокая старость караулит его за одним плечом, яркая молодая смерть, смеясь, стоит за другим; вся жизнь его - путь между ними, от одной к другой, от спора к спору, от сечи к кровавой сече. И Старость шепчет, что не все еще прожито, а Смерть - что все равно, когда и с кем лечь, до конца испив последнюю чашу: с этого пира, от этого веселья никто еще не уходил, ни один не просыпался. И боги смеются над ними, и смех их порой страшен: попустишь минуту - и не видать тебе ни светлой Вальхаллы, ни гневных валькирий, что несут за собой радость и бурю; один шаг шагни - и перед тобой уже врата Хель.

Но есть и страшнее этого: вырвать из груди сердце и отдать его на открытой ладони, игрушкой другому, забыв и про седину в волосах, и про исхоженные дороги, сменяв запах кипарисов да высверки льдов на тепло домашнего очага.
Страшно.
И нужно ли?

Лицо Флоки горело, как будто кто поминал его гневным словом, и впервые в жизни Весть не знал, кто же это мог быть, ратные ли товарищи или черноглазая гардариканка. Знал он только одно: они - далеко, а она - рядом, стоит только переступить порог.

Знал, но не шел. И чем дольше противился этому наваждению, тем спокойнее становилось на сердце, и холоднее делались мысли, как будто бы кто-то выстужал, вымораживал у него горячую кровь. Чему быть, того не миновать, не с руки ему было бежать за красавицей, не по чину сжимать ее белые руки; на то молодых парней да гуляк полуночных с избытком достанет. Не любовником его родила на свет мать, не ему девки будут чесать кудри, да плести венки. Его дело - путь, без конца, без остановок, в манящую даль, подалее от пылающих очагов, сладких поцелуев, да горячих объятий.

Мысли эти, казалось, достаточно успокоили Флоки, чтобы он, уже без тайной дрожи потянул на себя ладно поставленную дверь избы и переступил порог.