ЕФИМ ВАСИЛЬЕВИЧ ЧЕСТНЯКОВ

Художник и крестьянин, драматург, поэт, праведник и скоморох, пророк, покровитель костромского люда и святой-юродивый. Всё это – о Ефиме Васильевиче Честнякове, который судьбе столичной знаменитости Серебряного века предпочёл лесную глушь и свободную жизнь в русской традиции. А слава всё-таки пришла к нему - посмертно.

Чисто российское открытие

Летом 1968 г. экспедиция Костромского художественного музея собирала народное творчество в Кологривском районе. Глухомань, от областного центра – 360 километров, рассчитывать особо не на что. Но тут к музейщикам в автобус подсаживается словоохотливый местный житель и в разговоре упоминает про некоего Ефима из деревни Шаблово,который "не абы кто - в Питере у Репкина, что ли, учился"… Неужели ученик самого Ильи Репина?

В Шаблово, по законам жанра, им тоже помог случай. Водитель автобуса попросил водицы в одной избе, и приметил какую-то диковинную картонку на крынке с молоком у хозяйки. Позвал главного хранителя музея Владимира Макарова - а тот глянул и поразился: да это живопись… причём живопись руки подлинного мастера!

И шабловцы, убедившись, что приезжие относятся к находке с должным уважением, стали один за другим приносить и показывать гостям полотна "Ефимушки", написанные иногда на загрунтованных холстах фабричного изготовления, но чаще на домотканой холстине, а то и наматрасной ткани. Несли и карандашные портреты, и раскрашенные скульптурки из обожженной глины, "глинянки".

"Ефим-то уж семь лет как помер, - рассказывали деревенские. – 87 лет без малого прожил. Семьи у него не было -всем мироми похоронили, по очереди на руках снесли на кладбище за четыре километра". А работы, что в Ефимовой мастерской остались, они показали было в Кологриве местному начальству, которое по культурной части. Но местное начальство отмахнулось: "Художественной ценности не представляет".

Спустя десяток-другой лет после его смерти московские искусствоведы, готовя картины Честнякова к первым выставкам в Европе, скажут: нет, дорогие друзья, это не какой-нибудь там провинциальный наивный художник - перед нами мастер живописи, поэзии и прозы мирового уровня. Да, вот так - именно мирового. И стиль его сравнить не с чем. В русской культуре искусство Честнякова представляет собой совершенно особое явление. "Это фигура возрожденческая", - напишет знаменитый реставратор Савва Ямщиков.

А в первые годы после смерти Ефима Честнякова его наследие разбирали по домам ничего этого не ведающие односельчане. Глинянки вот только сберечь не удалось - мальчишки из озорства порастаскали да побили, всего и осталось четыре десятка из восьми с лишним сотен. И картинами кое-кто полы в сенях устилал, или вот под крышки для молока приспособил – понятно, что это живописи тоже на пользу не пошло. Но у многих работы Ефима висели в красных углах вместе с иконами. И когда музейщики уговаривали крестьян отдать картины в музей, шабловцы долго не соглашались. Почитали они эти полотна, оказывается, наряду с семейными реликвиями.

Так что спасли искусство Честнякова не только реставраторы Костромы и Москвы, как принято писать – в первую очередь за это надо благодарить крестьян далёкого от цивилизации Кологривского района. У них, как выяснится в наши дни, для такого культурного акта были серьёзные, хотя на иной взгляд и странные, мотивы. Но это сочетание как раз для всей истории Ефима Васильевича Честнякова очень даже характерно.

Чудо во храме

Фамилию Честняков он выбрал для себя сам, получая паспорт. На самом деле его должны были бы величать Самойловым, по имени деда, как было принято тогда в деревне. Родился Ефим 19 (31) декабря 1874 года, в семье "безденежных землепашцев", по его выражению. Однако с раннего детства рос, как бы сейчас сказали, в творческой атмосфере. Его бабка Прасковья знала бесчисленное множество сказаний и сама их придумывала, импровизировала; отменный дар рассказчика был и у его деда Самойлы, да и родители от них по этой части не отставали. В общем, корни были глубокие. И лет с четырёх Ефим, к удивлению домочадцев, сам начал рисовать – да так похоже на то, что в жизни! "Мать моя отдавала последние гроши на бумагу, на карандаши. Когда немного подрос, каждое воскресенье ходил к приходу (4 версты) и неизбежно брал у торговца Титка серой курительной бумаги […], - рассказывал он позднее в одном из писем к своему учителю Репину. - Когда идут в город, то со слезами молил купить "красный карандаш", и если привезут за 5 к. цветной карандаш, то я – счастливейший на земле и готов ночь сидеть перед лучиной за рисунком".

Тут стоит особо выделить еженедельные посещения храма. Заурядная сельская церквушка в селе Илешево, но внутри – фрески высочайшего европейского уровня. Специалисты сейчас сравнивают их даже с рафаэлевскими росписями. Об авторе мало что известно – Сила Иванов, крепостной художник из здешних мест, учился в Петербурге в первой половине XIX века. При большевиках в храме был соляной склад, роспись замазали краской, и те изображения Воскресения и Благовещения, о которых вспоминает Честняков в письме к Репину, ещё не обнаружены. Но, как бы то ни было, будущий художник с младенчества имел весьма достойные ориентиры в живописи, хоть и рос буквально в медвежьем углу.

К образованию он тоже с малолетства стремился сам. Родителей-крестьян это даже раздражало: единственный сын ("честняк" по-костромски), будущий добытчик и опора в старости, - какие тут ещё книжки?! В раннем детстве с плачем рвётся к соседу учиться грамоте. Ну, отвели в шутку – мол, побалуется и домой прибежит. А Ефимка так славно учился, что сосед написал похвальный лист для земской школы. Там учительница тоже нахвалиться им не может и вместе со священником настаивает на поступлении в уездное училище. Дело кончится тем, что Ефим удерёт в Кологрив, за двадцать с лишним вёрст от дома. Занятия в уездном училище уже месяц как начались, но его на правах таланта-самородка принимают без экзаменов.

В Кологриве у Честнякова появился настоящий учитель живописи – Иван Перфильев, выпускник петербургской Академии художеств (он учил в своё время акварелиста-передвижника Георгия Ладыженского). Раньше-то Ефим постигал рисовальные секреты буквально методом тыка. Увидит, бывало, зимой красивую ветку у берёзы да и попробует изобразить на бумаге, а как видит, что непохоже вышло – давай по снегу веткой хлестать. Сам придумал: чтобы отпечатки оставить и получше в них вглядеться-вчувствоваться.

После уездного училища – пять лет в учительской семинарии в Ярославской губернии. Художествами и словесностями опять приходится заниматься самостоятельно – атмосфера в этом сельском ПТУ XIX века, судя по его воспоминаниям, была довольно косной. В 1894 г. Ефим получает звание народного учителя и ещё пять лет преподаёт в начальных школах Костромского и Кинешемского уезда. Вдумчиво читает всё, что удаётся добыть в тогдашней русской провинции – от журнальной литературной критики до Шекспира. Участвует в любительском театральном кружке. И рисует постоянно, конечно же.

А в декабре 1899 г., окончательно определившись со своим жизненным призванием, 25-летний Ефим Честняков едет в Петербург - поступать в Академию художеств.

В миру искусства

Его не приняли. Требовалось специальное образование по художественной части, так называемый ценз, которого у сельского учителя начальных классов не было. Но работы Честнякова каким-то образом попали к Илье Репину – и мастер, похвалив автора за "несомненные способности", выразил готовность взять его в свою студию на обучение.

Так, едва приехав в столицу, Ефим был зачислен в мастерскую живописи и рисования княгини Тенишевой, которой руководил Репин - по сути на подготовительные курсы Академии художеств.

Старостой его курса был Иван Билибин, будущая звезда "Мира искусства". Как видно из ранних студийных работ Честнякова, стилистически он сперва и сам тяготел к "мирискусникам". Но в действительности уже тогда Честняков был Честняковым, и первым это понял опять-таки Репин.

Поглядев на его эскизы после первого года обучения в Тенишевском училище, мэтр по сути снял шляпу перед учеником: "У вас талант... Вы идёте своей дорогой, я вас испорчу. Вы уже художник. Это огонь, это уже ничем не удержишь". Заканчивайте, сказал, свои эскизы, как вам самому больше нравится. Посоветовал ещё заняться получением нужного для Академии ценза (в Тенишевке его не давали) и, не откладывая, выставляться на вернисажах "Мира искусства".

С цензом возникли сложности: только в 1902 г. Ефима зачислили в Высшее художественное училище при Академии, и то вольным слушателем. А тут ещё и с деньгами стало напряжённо - купцы из Кинешмы, которые спонсировали его поступление в академию, урезали финансирование.А ведь скромный в быту Честняков (никогда не пил вина, не курил табака и не ел убоины) содержал на купеческую стипендию сестёр-гимназисток в Кологриве и родителей в деревне.

Пришлось в 1903 г. переехать в Казань и поступить в тамошнее художественное училище, лучшее по части живописи в провинции, чтобы получить этот самый ценз.

А вот рекомендациями Репина по части выставок он не воспользовался. Ему лично это было малоинтересно - наш герой вообще не любил себя выпячивать. Сохранилось всего три прижизненных его изображения. Карандашный автопортрет в юности, фотография в парадном костюме, да ещё на групповом фотоснимке тенишевцев Честняков в заднем ряду, единственный из всех не позирует. Что говорить, если даже на своих картинах он авторской подписи и даты не ставил (по этой причине все живописные работы, хранящиеся сейчас в Костромском художественном музее и его кологривском филиале, датированы оценочно - "первая четверть XX века"). Индивидуализм отсутствует напрочь. Из мира Ефим Васильевич Честняков себя не выделял – он соединялся, сливался с ним.

На рубеже 1905 г. Ефим возвращается в Петербург с нужным для академии "цензом".

А в Петербурге спустя пару недель – всем известное "Кровавое воскресенье". И многомесячный мятеж вслед за ним.

В судьбе Честнякова это был очередной переломный момент. Осенью 1905 г. он принимает осознанное решение вернуться из Петербурга на родину, в тихое Шаблово. Но вовсе не из-за беспорядков и бедности. "Вся суть дела в том, что не хочу я профанировать свою русскую душу, потому что не понимают, не уважают её, и не хочу её заменить скучной, корректной, лишённой живой жизни душой европейца – человека не артиста, полумашины", - написал он как-то Репину.

Так что вся эта революционная борьба, из-за которой на несколько месяцев отменялись занятия в петербургских академиях - она Ефиму, можно сказать, только на руку.

Домой добирается неспешно, с грузом своих картин, эскизов и скульптур (бывая в Эрмитаже, он увлёкся мелкой древнегреческой пластикой из раскопок бактрийского города Танагры и стал лепить сам). Везёт из столицы маленькую гармонику-тальянку, на каких любил играть. Всякие достижения городской цивилизации: компас, фотоаппарат, патефон, книги по искусству, научная литература… И собственные рукописные книги. Честняков ведь вообще беспрерывно иллюстрировал свою жизнь – стихами, прозой, эссе, рисунками.

Из деревенской записной книжкитого периода: "Искусство постигает всё…Учился и вот живу дома. Я думаю: засвети-ка лучину, Ефим!"

"Столица мошенников наподобие Риму"

Через восемь лет он ещё вернётся в Петербург - подучиться, но ненадолго. Будет заниматься в академической мастерской профессора Дмитрия Кардовского. Погостит в репинских "Пенатах", крепко подружится там с сыном хозяина, Юрием, тоже художником. "Раз был при Шаляпине. Желали, чтобы я почитал из своей словесности, и я зачитал немножко…" (из письма меценатам в Кинешму). Он познакомится с Корнеем Чуковским, с Сергеем Городецким, побывает в супермодном по тем временам салоне Мережковского и Гиппиус. "Ах, русский Танагра!" - восхищаются репинские приятели честняковскими глинянками. Репин предлагает простой план, как пробиться в столице: глинянки - в тираж на фарфоровый завод, а картины выставить в Петербурге и Париже – Россия нынче в моде, "Дягилевские сезоны" и всё такое, состоятельные покупатели непременно найдутся.

В общем, хорошие открываются перспективы.

И что же Честняков? А Честняков носит свои картины в самодельной тканевой суме на лямке, демонстрирует их в петербургских богатых квартирах, рассказывает всякие диковинные истории, читает стихи – и ничего никому не продаёт. Репин даже наорал на Ефима однажды. Протягивает ему ассигнацию – мол, возьмите хоть на обратный билет до дома, раз картины не продаются. А тот отказывается. Да, говорит, искусство моё для продажи и не предназначено - но денег, спасибо, не надо, мне бы работу какую найти в Питере…

Но кому и за сколько продашь, к примеру, такое? Вот как Честняков описывает замысел одной из своих картин: "В горе сотворены залы, проложены ходы, полы выложены цветными камнями, а стены – увешаны картинными коврами…Залы представляют как бы нижний этаж, а к верху, туда, где самые тёплые и сухие покои и сокровенные хранилища, недоступные холоду, ветрам и пожарам, где книги, картины, статуи, - ведут прекрасные лестницы. В том доме сады и цветы, ручьи и фонтаны, причудливые диковинные раковины. В бассейне плавают рыбы, звучат голоса певчих птиц,и хороводы малых солнц на небе, и – две луны. Качаются в воздухе, как на пуховых волнах, цветные колыбели, хоры гармоний сливаются с радугами… А грибы – выше крыш. В грибах – живут. Дома, как горшки, горшки – величиной с дом. А вот сделан огромный ондрец [двухколёсная тачка] выше дома. Для чего? А так…И большущая раковина с избушку – в ней овцы нашли себе приют".

Да, укрепившись в своём мастерстве, он окончательно определится и со своим предназначением в искусстве.

"- Если бы и мог продавать диковины своего труда, он и дорого брать опасается, чтобы не захватить от труда других и греха не заваривать…и дёшево тоже неладно. Не знает цены…и нет цены. [… ]

- Он хранит свои диковины как святыню…Ему жаль людей…Он хотел бы диковины показать всем людям, а не частным продать только…И опасается в то же время – не все поймут…".

Это уже из "Сказания о Стафии – Короле Тетеревином", эпического романа типа фэнтэзи, над которым Честняков под настроение работал многие годы.Стафий, о котором идёт речь в приведённом выше диалоге, – альтер-эго нашего героя. Как и более ранний персонаж другого сказания с романтической фамилией Марко Безсчастный (в авторском написании).

Вот, скажем, почему Честняков всю жизнь прожил в одиночестве? Ему ведь не просто подруга или жена была нужна, нет - Муза, вдохновительница, духовная сестра…Возлюбленную Марко Бессчастного зовут не как-нибудь - Грёза. Фабула "Тетеревиного короля" состоит из безуспешных попыток главного героя сосватать себе невесту – в деревнях, городах, в царском дворце, наконец. Единственная, в ком Стафий встречает сердечное понимание – Одарья, одинокая обитательница заброшенной деревни в лесу: "Чувства её глубоки, разум прост и велик…душа ясно видит несказанно прекрасные обители душевного мира…Как святая".

Но наяву Честнякову она так и не встретилась – ни в Шаблово, ни в Кологриве, ни тем более в Петербурге. "Международная столица мошенников наподобие Риму стала удивлять зрелищами…Город вдали от своей страны, набегами собирающий дань и содержащий сестёр и братьев своих невольниками. Место для сброда. Какие права я могу получить тут?" Такой вот суровый вердикт из петербургской записной книжки 1903 года. И в 1914 г., когда начинается Первая мировая война, этому городу уж точно не до "диковин" Честнякова.

Единственное, чем в финансовом смысле удалось оправдать вторую поездку в столицу, – издание двух детских книжек со сказками Честнякова и авторскими иллюстрациями. Издательство "Медвежонок" заплатило солидный гонорар - 150 рублей. Холстов и красок, закупленных тогда в Петербурге, ему хватит на много лет. Когда кончатся фабричные грунтованные холсты, наступит черёд домотканого полотна, простыней... А краски он будет готовить сам, растирая местные цветные глины и сланцы. А что, говорил он, итальянцы во времена Ренессанса так же делали: "Ну, у нас не Италия. Там яркость, у нас скромнее. Зато там нет того, чтоу нас. Нет у них таких морозов и вот такой синевы-маревы, лесов таких…".

Вселенское благоденствие

Мимо Шаблово и Кологрива течёт река Унжа - неширокая, на первый взгляд тихая. Но войдёшь в неё по пояс – и едва устоишь на ногах: такой силы течение. В верховьях реки выходят на поверхность залежи аммонитов, это такие окаменевшие моллюски, обитавшие на дне доисторического моря от 400 до 80 миллионов лет назад. А течёт Унжа к Волге сквозь могучие реликтовые ельники, которых топоры лесорубов не касались несколько сотен лет. Это очень древняя земля, и с горы Шабала, на которой стоит родная деревня Честнякова, открывается настоящая даль неоглядная – так, кажется, и полетишь над ней, раскинув руки-крылья.

Вот куда он стремился вернуться из столичного хаоса – а, воротившись, укоренился здесь на всю оставшуюся жизнь.

С Шабалы его Стафий будет отправляться в странствия на самолично изобретённом и построенном летучем корабле в виде птицы. "Куда-то вкладывался внутри корабля маленький ящик с запасом энергии внутри, и так, что его не было видно". В сложенном виде этот летательный аппарат из плотной шёлковой ткани можно было носить на плече или под мышкой, а раскладывался он по нажатию одной кнопки. Утопия, ненаучная фантастика? Или нанотехнологии недалёкого будущего…

"Культуры городов я опасаюсь, потому что она имеет не только хорошие, но и дурные стороны. И я желал бы хорошей культуры деревням…и охранять их от растлевающей и хищнической культуры городов, и всё обдумываю, как бы этого достигнуть". Да, эту тему Ефим Васильевич Честняков, как и герой его романа, проработал капитально.

Замысел был просто грандиозный.

"Универсальная культура". Гармоничный синтез народной традиции со всем лучшим, что порождено мировой историей искусств и наук. Всеобщее благоденствие и творчество. Причём, в отличие от индустриализации XX века, без какого-либо вреда для окружающей среды – это принципиальное условие.

И ведь всё это были не какие-то эфемерные мечты. Вернувшись из Петербурга в 1914 г., Честняков всерьёз принялся проводить в жизнь свою программу. Но надо ещё представить себе, в каких обстоятельствах это происходило. Мужа сестры Татьяны призвали на войну, и Ефим остаётся единственным кормильцем стариков-родителей и сестёр с племянниками. Значит,"искусства" иразмышления автоматически отодвигаются до зимы: всё остальное время в селе без остатка уходит на труды по хозяйству. И что же? Извольте полюбоваться на афишу:

"В деревне Шаблово
По воскресеньям и праздникам
Ефим Честняков
Показывает
Детям и взрослым изделия из глины и живопись
Билеты платные, получать у Ефима Васильева".

За много лет до современных западных художников Честняков у себя в деревне творил настоящие хэппенинги с поэтическими и музыкальными импровизациями, с участием "глинянок" и картин - вовлекая в действо всех зрителей, детей и взрослых, наряжая их в лепные маски на манер античного театра. И деревенские жители откликались со всей мыслимой непосредственностью. Не зря он рвался из Петербурга в Шаблово: чуял же, что публика - его публика, способная "без хитра", без умствований включиться в творимую им жизнь – здесь, а не в столице.

А ещё крестьяне по просьбе Ефима Васильевича разыгрывали для него в лицах старинные обряды по всем правилам – сватанье невесты, например. Собранный таким образом живой этнографический материал он переносил в свои пьесы, которые сам же потом и ставил. Причём уличные представления Честнякова часто разворачивались прямо среди его живописных полотен, вынесенных под открытое небо. А картины, в свою очередь, служили иллюстрацией к романам, рассказам, сказкам.

Такой, скажем, сюжет: ночной лес, на телеге лежит невероятных размеров яблоко, но тянут телегу не лошади, а взрослые и дети - семья, похоже. Как прикажете сие понимать, Ефим Васильевич? А вот вам сказка "Чудесное яблоко": осенью старик находит в лесу огромный фрукт, который от спелости сам валится с дерева к нему в телегу. Но вывезти находку, как кричат старику сидящие на дереве сова и тетерев, нельзя даже на четвёрке лошадей - только если возьмётся вся семья целиком,"все до выгреба". И даже когда все они впрягаются в телегу, та приходит в движение лишь после появления нянюшки с младенцем, который тоже подталкивает ручками яблоко. "Кто вам дал?" - спрашивают односельчане; "Бог дал", - отвечает старик и угощает их всех яблоком, которое не убывает "до самого Христова дня". Это не просто сказочка для детей. Это - к вопросу, в чём Честняков видел условие для того самого всеобщего, вселенского благоденствия. Опора на силу рода, семьи, и, как следствие, гармонично живущего со всей Природой социума способна творить чудеса – такой вот мессидж.

А возьмём, для примера, огромное полотно "Город всеобщего благоденствия". Это необычайно населённый мир, в котором на фоне всевозможной фантастической архитектуры одновременно, словно сквозь сон, разворачивается множество событий. Вот нарядные девочки в костюмах разных народов – русских, украинских, прибалтийских, азиатских - поют и танцуют с музыкальными инструментами. Вот взрослые и дети спускаются по дворцовой, вроде бы, лестнице с огромными пирогами на плечах. Какая-то милая особа наклеивает афишу на колонну, а сверху с балюстрады на это глядят люди, городские и деревенские; а вот изба, вплоть до печной трубы утыканная развесёлыми чучелами на палках. В другой избе прядут при лучине в вечернем сумраке – хотя снаружи ясный день; рядом некий господин в костюмчике-тройке, похожий на Ефима Васильевича в молодости, метёт шваброй каменную мостовую… И мир, открывшийся перед нами, так огромен, что словно бы вываливается из рамы. За её пределами явно происходит что-то ещё, намекают таинственные арки, из которыхк нам выплескиваются эти умиротворяющие чудеса.

И у этой-то ни с чем не сравнимой картины был совершенно конкретный прототип. "Кардон" - глиняный город, в котором обитали глиняные же "актёры" его театра – каждый со своей ролью, за каждого автор говорил его особенным тоном (а Репин ещё предлагал отдать их в тираж на фарфоровый завод…). К счастью, мастер сам сфотографировал утраченный ныне "Кардон" в собранном виде и оставил его описание. Описание модели совершенного мира, в котором без проблем и противоречий взаимодействуют "жрецы, народ, герои всех времён и народов… духи тьмы, мифические существа всех стихий и жители небесных миров". Так гласит афиша, которую Ефим нарисовал у входа в театр на одном из своих эскизов петербургского периода.

И так со всеми его картинами - поверхностных историй там не встретишь. Искусство, которым владел Честняков, - оно, как в древности, выполняет своё истинное предназначение: соединять воедино человека "со всеми стихиями и небесными мирами". Это, с позволения сказать, Ритуал в самом высоком значении. А не просто фиксация впечатлений одарённого индивидуума, чему обычно учат в академиях художеств.

Или - если уж живопись, то буквально от слова "живо": как-то вот удавалось ему насытить героев своих полотен такой энергией, что и поныне воспринимаешь их как настоящие живые существа. Каждый из них живёт вкартинах по-прежнему и излучает эту энергию, как при своём рождении. Европейское антропоцентричное искусство такого даже и не знает.

Кстати, если картины и рисунки Честнякова в целом отреставрированы и приведены в порядок, то расшифровка его литературного творчества в Костромском художественном музее всё ещё продолжается. И это - трудно. Книги написаны мельчайшим убористым почерком - ведь с бумагой на селе в те годы было не лучше, чем во времена Ефимова детства; чернила тоже не всегда водились, а карандашная надпись, она же со временем стирается – попробуй, разбери спустя полвека…

Но вот что здесь примечательно. "Те годы", которые выпали на долю Честнякова – две мировые войны, гражданская война, ад коллективизации и сталинских репрессий – решительно никакого отпечатка мрачности и трагизма на его творчество не наложили. Явно вне времени жил человек. В своём каком-то времени – в вечном, наверное.

"Наш фестиваль"

И вовсе не в том дело, что он закрывался от реальности сказками да выдумками. Взять хотя бы стихи его: простые по стилистике (как принято в народной поэзии), по смыслу это - адекватные, чёткие оценки происходящего:

"Культурный город там и тут, -
И вожделения растут,
И будто ими города
Не будут сыты никогда.
Коль пресыщения достигнут,
То от него же и погибнут.
Изобретаем мы проект
К Луне летающих ракет.
И станем обирать страну,
Чтобы слетать нам на Луну.
Потом и к Марсу свой полёт
Направит, может быть, пилот.
Культурный город создадим,
Въезд деревенцам запретим,
И будет он подобьем касты…"

Или ещё проще:

"…И пока ломают двери,
Я в коммуну не поверю".

Довольно быстро разобрался он в советской власти.

В 1918 году в Кологриве, в бывшем особняке князей Абашидзе открылся Дворец пролетарской культуры. Откуда, кстати, в костромской глубинке взялись аджарские князья: Кологривский уезд – "ссыльный край", сюда издавна отправляли всяких "политических", вплоть до декабристов (к большой пользе для местной культурной жизни, между прочим). Так вот, в кологривском Пролеткульте издаётся сразу два журнала по искусству. Честняков для них писал, а ещё преподавал в художественной студии (один из его учеников, Владимир Державин, стал выдающимся поэтом, прославился как переводчик со 120 языков, от Омара Хайяма до якутского эпоса "Олонхо).

А потом он открыл в Шаблово детский сад. Малыши рисуют, учатся читать, слушают сказки Честнякова и устраивают на деревенской площади представления по его пьескам и "мелким импровизациям". "Считаю, что наш детский сад есть начало универсальной коллегии Шабловского образования всех возрастов", - пишет мастер в официальном отчёте о проделанной работе. Но самый лучший отчёт - его картина "Наш фестиваль". Там дети и подростки, в разноцветных лаптях или босиком, в самодельных нарядах из пёстрых заплаток, в масках и бородах из льняной кудели, выстроились в ряд перед нами, зрителями - и старательно поют, играют на свирельках, гармошках и погремушках кто во что горазд. А на заднем плане тоже зрители. Много, много людских лиц…

И не только, извините, людских. Духи - хранители очага из народныхсказаний – Лизун (он своим огромным языком подбирает сметану из крынок, не закрытых плохими хозяйками), Кикимора, Домодедушко – все они в картинах Честнякова существуют на равных с людьми и всякой живностью. Помните афишу с театрального подъезда про "жрецов, народ и мифические существа"? Как в китайской художественной традиции живописный свиток должен была заключать в себе всё Дао, так и у Ефима Васильевича каждое полотно – воплощение всего мира целиком в его гармоническом единстве с гармоничными людьми.

Он, кстати, именно из чувства почтения ко всему живому принципиально не ел мяса. И всякой охоты-рыбалки не переносил. 82-летняя крестьянка Алевтина Соколова, в детстве игравшая в спектаклях Честнякова, вспоминает, как однажды в деревню заскочил заяц и они, дети, бросились его ловить. Ефим не позволил: сказал им, что заяц – его друг, и сам прогнал "друга" в лес. В картине "Коледа", в которой стихотворный текст на манер русских лубков включён в композицию, изба добрых хозяев схематично разделена на три уровня. На верхнем – хозяйская семья, на среднем показан их труд на земле, а на нижнем уровне – троица домашних духов и обитатели скотного двора. Все радостны и довольны, все пребывают в гармонии друг с другом.

Злу нет места в этом мире. Да, зло существует, этот факт не отрицается - но и не акцентируется. Его просто вытесняет добро - без особых усилий, в самом зачатке, когда зло ещё не успело проявиться. Как в "Сказании о Стафии…", когда главного героя пытаются втянуть в драку: Стафий побеждает противника, не наступая, а занимая оборонительную позицию и используя силу нападающего, чтобы его же и притормозить.

Да и сам Честняков был неуловим для зла. Хотя всю взрослую жизнь прожил под негласным надзором "органов". И ведь его сестру Александру в 1930-е уже выслали из Кологрива в Сибирь на 10 лет. И по его душу не раз приходили, вспоминали потом крестьяне.

Только ничего у бойцов невидимого фронта не вышло. Потому что выглянет Ефимушка из окошка, увидит, что за гости к нему пожаловали, выбежит во двор да и проскачет вокруг них три раза на палочке. Потом закричит: "Кукареку-у!" и, пока ошеломлённые гэбисты приходят в себя, - снова в избу. А одевался он в сшитые по собственным проектам плащик или пиджачок, затейливо украшенные пёстренькими заплаточками. И требовал, чтобы его называли Ефимка, или Фимка, Фим. Как выразилась одна из его землячек-недоброжелательниц, "вы бы посмотрели – тоже сказали бы "как ненормальный".

Так что маска деревенского скомороха-юродивого оказалась уместной.

Что под маской

"Вы, может, спросите, возможно ли какое искусство в морозной шалашке? Без тёплого ателье. Без намёка на покой. Под аккомпанемент гама и сварливых склок, воровства и пьянства – варварских дикостей? И конечно же, надобно здоровье, пропитание и хотя какой-либо досуг, - откровенно писал Честняков Чуковскому. -[…] Приблизилась старость. И всё больше беспокоюсь о моих искусствах, на кои затрачена вся жизнь. Надеялся, рассуждал так: для народа, для страны важное, ценное. Как-то оно будет?"

Он умер в июне 1961 года, в родительской избе - на той же самой деревянной лавке, на которой появился на свет. Мировое признание пришло к искусствам Ефима Васильевича Честнякова уже после того, как завершился его земной путь. Но история его на этом не заканчивается.

Дорога от Кологрива к Шаблово идёт сквозь густую тайгу. В одном месте у обочины заросли словно расступаются, обнаруживая самодельный мосток из брёвнышек над ручьём. За мостком – поляна, а на поляне – большой дубовый крест и прислонённые к нему иконы. Это "Зелёный храм", место тайных богослужений православных христиан во времена атеистических гонений. Cчитается: когда большевики закрыли последнюю церковь в Кологривском районе, этот храм под открытым небом создал Честняков. Во всяком случае, то, что он тайно приходил сюда с крестьянами на молитвы, достоверно известно.

"Нелегки духовные труды…И когда доходят подвигами до молитвы, то это уже величайший труд – превыше всех тяжёлых трудов наших…и творит такой труд чудеса, приближается к святому могуществу Божества…", - пишет художник в "Сказании о Стафии – Короле Тетеревином". И хлёстко так заключает:"А что называем молитвой на нашем языке, то это такая дешёвка, что нет и намёка на молитву". При всей своей кротости он был строг – и к себе, и к другим.

"Ах, дети милые, молитесь
К святому Господу Христу.
Не исцелит ли Он, Спаситель,
Мою печаль и маету.
С гордынею своей мятежной
Небрежен я в делах Твоих
И стал во многом неприлежный,
И что-то так совсем затих.
О, научи творить святое,
Служенью в жизненных судьбах,
И воскреси моё былое,
И укажи труды в избах […]"

Несколько лет назад Костромская епархия Русской Православной Церкви Московского патриархата начала сбор материалов с целью возможной канонизации Честнякова. Основания для такой постановки вопроса имеются. Десятки свидетельств местных жителей о чудесных исцелениях от его руки и молитвы, а также после молитвы, обращённой к нему. Праведный, по сути, монашеский образ жизни… Конечно, с ортодоксальной точки зрения, кикиморы и домодедушки в картинах Честнякова – момент довольно сомнительный. Но, как бы там ни обернулось дело с официальной канонизацией, на родине его ведь уже и так почитают как святого. Идут на могилу в Илешево со своими просьбами, горестями и печалями. Как шли к нему в избу, когда он был жив.

По воспоминаниям, на просьбы "полечить", "предсказать, что будет", Честняков реагировал довольно резко: "Я художник, а не доктор и не фельдшер…И не колдун! Мне картины писать надо… А тут, чего доброго, и в тюрьму загремишь". Но ведь –лечил. Травами, особым массажем. Стукнет по спине – и болезнь прошла. Недалеко от Шаблово он обнаружил бьющий из-под земли целебный источник и без лишней шумихи водил туда болящих. В дни памяти Честнякова и церковные праздникик "Ефимовому ключу" начинается настоящее паломничество (даже проблемы есть с некоторыми особо увлечёнными – спалили ведь старое Шаблово).

И насчёт предсказаний деревенские жители охотно и много рассказывают. В самой живописи-то они не особо разбираются. А вот если тебе между делом иносказательно сообщают, когда вернётся родственник с войны или за кого ты выйдешь замуж - это, конечно, уже интереснее. Люди, которых Ефим Васильевич рисовал, уже будучи в зрелых летах, примечают: в их портретах то и дело встречаются указания на события, происходившие с ними затем в отдалённом будущем.

Более того. Как ни странно, но факт остаётся фактом – Ефим Васильевич Честняков ведь и сейчас является здешним жителям. Во сне. Беседует с ними, порой поругает за неприглядный поступок, или что-то важное сообщит. Приснился однажды Наталье Завьяловой, трезвомыслящей сельской учительнице русского языка и литературы. "Директором будешь", - говорит. Та даже загрустила: а вдруг и правда директором школы назначат, какая тоска … А несколько лет спустя, когда она уже забыла про этот случай, Ефим снова явился ей во сне. "Будешь директором столько, сколько нужно, пока я тебя не отпущу", - строго так сказал Наталье. А потом велел: "Смотри!" И развернул перед ней живой сияющий мир с диковинными пейзажами и неоглядными далями. Такой, как видится на его картинах. И вскоре Наталью Завьялову вдруг поставили руководить музеем Ефима Васильевича Честнякова в Шаблово.

Кому же уподобить этого странного живописца в разноцветных лаптях и с гармоникой наперевес? Итальянцу Франциску Ассизскому, который, как и Честняков, в своей поэзии напрямую обращается к "брату Солнцу" и "брату Луне" и проповедует птицам? Или китайцу Лао-цзы с его вселенской полнотой жизни и полным равноправием Неба, Земли и Человека? Или, может быть, святым старцам русской православной традиции? Серафиму Саровскому, который, преклонив колена, молится на камне среди глухого леса?

И всё это будет верно, всё применимо к нему. К автору, о котором перешёптываются персонажи "Сказания о Стафии – Короле Тетеревином":

"- Герой грядущего…ещё не нашего времени…
- Как метеор…
- Комета…
- Не с Марса ли он?
- "Ч"…Божья планета".

Дожившие до нашего времени участники событий-спектаклей Честнякова или просто приходившие к нему со своими бедами - в восторге и полном непонимании, в невозможности объяснить, что с ними было. Эти люди, которым сейчас уже за 70, благодаря Ефиму Васильевичу как будто побывали в другой жизни. Той вечной вселенской жизнью наделены и нестареющие персонажи его картин. Они – как он сам.

источник © Портал-Credo.Ru