ВСЕСЛАВ ВОЛК

Всеслав Волк

Месть Свейна

Окровавленная рука, кое-как замотанная в грязную серую тряпицу, зацепилась за гранитный валун. Над камнем показалась светловолосая голова. Левую сторону лица покрывал сплошной кровоподтёк, смешавший воедино губы, щеку и бровь. В глазах цвета неба прочно поселилось безумие. Лихорадочный взгляд заскользил по прибрежной гальке и наткнулся на хорошо укреплённый форт. Деревянный частокол, составленный из отёсанных брёвен, огораживал внутренний двор.
Около десятка драккаров были вытащены на берег. Между двором и кораблями сновали люди. Послышалась датская речь. Слабая улыбка раздвинула потрескавшиеся губы. Человек чуть слышно прошёптал: «Дошёл… дошёл… дошёл…».
Перевалив через край валуна изломанное тело, он пополз в сторону форта.

***
Ярость бурным потоком выплеснулась на золотую и серебряную посуду. Чеканные кубки разлетелись под тяжелыми ударами крепких кулаков. Дикий гнев душил конунга Дании, мешая дышать, видеть, принимать решения. Обуздав, наконец, свои чувства, он по давней привычке сжал правой рукой тугие косы бороды. За эти вот косы его и прозвали Вилобородым.
Голова Свейна повернулась на юго-запад. Пронзительный взгляд викинга устремился в сторону Англии. Там две недели назад его сестру Гунхильд вместе с грудным ребёнком растоптала обезумевшая толпа. Вместе с ней, как скот на бойне, погибли сотни людей одной с ним алой северной крови. Конунг глухо зарычал. Они пали даже без оружия в руках – его забрали местные власти, якобы для военного смотра.

-Мятежная Англия!- конунг-викинг хищно оскалился.- Сколько фунтов звонкого серебра отдала английская земля за тот шаткий, позорный для неё мирный договор. А теперь взбунтовалась в кровавых зверствах, выдохнув дымом пожарищ, отрыгнув растерзанными телами.

Жесткий и суровый, как ледяной прибрежный утёс, Свейн Вилобородый молча выслушал окровавленного беглеца. Ни один мускул не дёрнулся на мрачном лице викинга. Даже когда вестник начал рассказывать, как светловолосых северных женщин погребали заживо или, зарытых по пояс в землю, травили охотничьими псами. Как младенцам разбивали головы о стены домов. Как загнанных в церкви соплеменников сжигали живьём, и смрадный дым сутками тянулся в вечно серое небо.

Конунг каждой клеткой могучего тела впитывал слово за словом, медленно наливаясь гневом. Эту дикую ненависть он будет холить и лелеять. Будет пестовать и копить, преумножив во сто крат. И стараясь не расплескать, донесёт до саксонской земли.

***

Предрассветный сон вызвал довольную улыбку на лице Этельреда-короля Англии. Вот оно - признание народа. Годы правления ему достались не самые лучшие. Но он молодец! Сумел всё же добиться любви подданных.
Вот уже четыре столетия оставалась злосчастная Англия лакомым куском для северных пиратов. Разграбленная и униженная, обложенная “данегельдом”- налогом датских викингов, стонала страна под тяжким ярмом. Масло в огонь подливали и осевшие здесь скандинавы, которые ни во что не ставили коренное население. Чаша людского терпения постепенно переполнялась, Англия лишь нуждалась в человеке, способном повести за собой.

Этельред сразу понял: это в нём нуждалась страна. Один лишь он способен обрушить на чужеземцев народный гнев, вернув Альбиону былую славу.

Король вспомнил миг своего триумфа: ночь на тринадцатое ноября, когда он отдал приказ об изгнании скандинавских поселенцев. Пусть знают теперь северные собаки, терпение саксов не безгранично! И кроме терпения есть ещё и немалая гордость за английскую землю, попранную ногами захватчиков.
Как будут выдворять северян, его величество мало заботило. Это было делом “чёрной кости”- тех, кто больше всего настрадался под тяжелым сапогом викинга, был ободран до нитки неподъёмным оброком завоевателей.
А вот его делом было вкушать славу “решительного” и “справедливого” правителя.

Топот ног за окном и мелькание факелов выхватили короля из объятий сна. Потирая холёной рукой слипшиеся глаза, Этельред подошёл к окну и выглянул наружу. Прямо под окном его опочивальни в колеблющемся свете факелов стояли несколько оборванных людей. Приглядевшись, полусонный король с ужасом увидел, что у людей отрублены по локоть руки, отрезаны носы и уши. Страшная картина развеяла остатки сна. В ответ на грубые вопросы стражников калеки обрезанными языками нечленораздельно мычали одно лишь слово. Этельред внезапно ощутил приступ слабости и опустился на каменный пол. А за окном усиленное голосами солдат всё громче и громче звучало страшное “Викинги!”
***

На посланный по всему Северу клич под полосатые паруса Свейна Вилобородого встали все, кто умел держать оружие. Хмурым декабрьским утром свинцовые волны вынесли на английский берег десятки драккаров. Пробороздив песок деревянным килем, корабли остановились. С высоких бортов на берег хлынула светловолосая лавина. Возмездие пришло.

Четыре года крутилась кровавая мельница грабежей и убийств, оставляя после себя горы трупов, вытоптанные посевы, вырубленные сады. Годы насилия, превратившие в пепел цветущие селения. Лишь толстые, обожравшиеся мертвечиной собаки лениво бродили по руинам городов. Реками английских слёз щедро был оплачен кровавый счёт за соплеменников.

Пресытившись местью, корабли с драконьими головами, наконец, повернули к родным берегам, отягощённые десятками тысяч фунтов серебра, увозя в трюмах бесчисленных рабов. Подставляя обветренные лица восходящему солнцу, викинги возвращались на свою заснеженную землю.

В 1013 году Свейн Вилобородый во главе сильного датского флота вновь вторгся в злосчастную Англию. Через год он скончался, оставив в наследство сыновьям саксонскую и датскую земли. Его сын Кнут, ставший впоследствии безраздельным правителем всего северо-запада Европы, подчинив Норвегию, в 1028 году основал “Империю Кнута Могучего”.

Король Этельред, за свою слабость прозванный “Нерешительным”, умер, так и не вернув себе английский трон.

© Copyright: Всеслав Волк, 2009
Свидетельство о публикации №1908111059

ВСЕСЛАВ ВОЛК

Всеслав Волк

Рольв Пешеход - цена победы

Пролог: 911год. Где-то в меланских лесах…

Стебли лесных трав пригнула к земле обильная роса. Влажная дымка тумана, невесомым покрывалом лежавшая в ложбинах и низменностях, таяла в лучах восходящего солнца. Лес постепенно наполнялся привычными звуками: птицы начали свою обычную заливистую перебранку, черный шмель деловито гудел, собирая нектар, легкий ветерок шелестел в верхушках раскидистых вязов. Воздух благоухал пьянящими ароматами цветов и трав. Над журчащим ручьем поднималась мелкая водяная пыль. Наступающее утро предвещало жаркий день. В утреннюю идиллию вторгся дробный перестук подкованных копыт. Лес смолк, всем своим исполинским существом впитывая каждую незнакомую ноту. И, так и не распознав привычных звуков, затих, оценивая угрозу чужого вторжения.
На прогалине показались четыре пары всадников. Кони трусили, временами срывая широкие листья с ближайших деревьев, лениво отмахиваясь от жужжащих слепней длинными хвостами.
Люди изнывали от жары, но, несмотря на зной, ехали в броне. Из-под островерхих франкских шлемов катились капли пота, оставляя на коже солёные дорожки. Тёмные глаза внимательно вглядывались в зелёные заросли, руки в кожаных наручах крепко сжимали копья - всадники чего-то опасались. Наконец, самый старый из них глубоко вздохнул и снял грубый железный шлем.
- Сколько ещё мы будем патрулировать эти леса? Если Пешеход появится здесь, то никак не раньше, чем через пару недель. И с чего сеньор вбил себе в голову, что это будет именно он?
- Просто при упоминании предводителя норманнов сеньору снятся кошмары, делающие его постель мокрой,- прошепелявил другой всадник и захохотал, обнажив пеньки полусгнивших зубов.
Удачная шутка всем пришлась по вкусу. Люди затряслись от смеха.
- Кто такой этот Пешеход? И почему его так называют?- спросил самый молодой всадник, тряхнув соломенными волосами. Он единственный из патруля не разделял всеобщего веселья. Дружный хохот на мгновенье смолк, все посмотрели на серьёзного юношу.
- Ты откуда, малый? Неужели в той дыре, откуда ты вылез, никто не слыхал о Рольве Пешеходе?- сокрушённо покачал головой старый воин. Заскорузлой рукой провел по мокрым волосам и продолжил.- Лет двадцать назад этот норманн штурмовал Париж, и был одним из немногих, кто успел уйти, разграбив по пути домой города Эвре и Байе. А вернувшись через десять лет, взял Руан, сжёг Мелан, опять дотла разорил Байе, Тур и Амбуаз и растаял в руанских лесах. А теперь, говорят, вернулся. И называют его Пешеходом потому, что никак не могут найти ему подходящего скакуна. Роста он уж очень великого. Хотя, по-моему, это всё стариковские россказни, и медный грош им цена.
Патруль выехал на широкую поляну. Со всех сторон стеной стояли дубы и вязы, перемежавшиеся густым кустарником. Цветущий плющ связывал воедино деревья и кустарник, образуя непроходимую чащу. Стояла тишина, такая необычная для леса в начале лета. Командир отряда зорким глазом ощупал каждый лист на лужайке и, не заметив ничего подозрительного, тронул всхрапнувшего коня.
Франки выехали на середину поляны. Внезапно предводитель поднял вверх правую руку, приказывая остановиться. Что-то не так было в этих зарослях. Запоздалое ощущение опасности холодком пробежало по спине. Из кустов послышался негромкий щелчок, а вслед за ним дребезжание тетивы. Старый воин замер, словно всматриваясь в непроницаемую зелёную завесу. Затем медленно развернулся к патрулю. Из левого глаза торчала толстая стрела, на две трети засевшая в голове. Уже мертвое тело медленно соскользнуло с лошадиного крупа и мешком плюхнулось в густую траву.
Ехавший рядом с предводителем воин набрал полные лёгкие воздуха, спеша предупредить остальных. Вторая стрела досталась ему, без труда пробив шею насквозь. Воздух сиплым выдохом вышел наружу.
Так удачно пошутивший про своего сеньора франк раскрытым ртом поймал третий снаряд. Выпущенный в упор арбалетный болт, выбив остатки гнилых зубов, сбросил всадника наземь.
- Норманны!- заорали осенённые страшной догадкой остальные патрульные и попытались развернуть коней. Но уже жужжали смертельными пчелами десятки стрел, наполняя жаркий воздух мерным гулом. Окровавленные людские тела вперемешку с лошадиными падали на зелёный ковёр. Через полминуты всё было кончено. Три оставшихся франкских коня, как безумные, метались по поляне. Стена из зарослей открыла брешь. Из кустов выбежали воины и кинулись ловить испуганных лошадей.
Юный франк пытался выбраться из-под туши коня. "Ноги наверняка переломаны",- подумал молодой воин и, бросив тщетные попытки, повернул голову. Впившаяся под ключицу стрела отозвалась новой вспышкой боли. Патрульный посмотрел на идущего к нему крупного человека. Норманн, несмотря на свои габариты, мягко ступал по пушистому дёрну поляны, вытаскивая из спинных ножен двуручный меч - страшилище. Карие глаза франка встретились с ледяным взглядом викинга, сверкнувшим из полукружий рогатого шлема. Уловив солнечный луч, коротким взмахом блеснула сталь, неся с собой милосердную смерть. Норманн, наскоро протерев лезвие меча пучком травы, направился прочь.

Пешеход

"Харальд Прекрасноволосый, наверное, кусает локти, лишившись такого числа викингов. Изгоняя меня, конунг Норвегии изгнал ещё пятнадцать тысяч воинов. Ему всё-таки важнее, что скажут мелкие бонды, не пожелавшие поделиться жирными овцами для пропитания его, Рольва, дружины. Ничего. Осталось потерпеть не так уж и много. Каждый идущий за ним воин приведёт к родному порогу по десятку рабов. А долгими зимними вечерами имя Рольва Пешехода будет произноситься под стук кубков, как имя самого храброго и удачливого хёвдинга Норвегии”,- так думал предводитель норманнов, задумчиво взирая на расстеленные на столе грубые рисованные карты. В неверном свете факелов на его угрюмом лице плясали тени.
Потянувшись своим семифутовым телом, Пешеход вернулся мыслями к обсуждению планов вторжения. Совет был в самом разгаре. Ближайшие соратники докладывали о проведённых рейдах: патрули франков уничтожены, захвачены обозы провизии и корма для скота. Главное, не повторить ошибок двадцатилетней давности. Не стоит недооценивать противника, обманувшись малыми победами.
Во взгляде Рольва появились отблески гордости, когда он поднял его на спорящих между собой ближайших соратников. Герберт, лохматый и волосатый, как медведь, могучей рукой облапив кубок с пивом, что-то доказывал сидящему напротив Олаву. Всегда хладнокровный Херлауг, лишь немного уступающий хёвдингу в росте, спокойно смотрел немигающими зелёными глазами на ярла Бото, который что-то ему объяснял, водя грязным ногтём по расстеленной карте.
“Бото.…Помнишь ли ты, как десять лет назад тебя взяли в плен при осаде Байе, и чего стоила твоя свобода? Но викинги своих не бросают, и я не оставил тебя в беде. Ничтожный город выторговал себе год перемирия в обмен на твою свободу. И никто не скажет, что Рольв Пешеход не хозяин своим словам. Мы вернулись через год и сполна утолили жажду крови. От города не осталось камня на камне, а мне досталась Гизела.”

Гизела

“Наложница!” - вызывавшее прежде вспышки лютой ненависти позорное слово теперь звучало обыденно. Десять лет неволи притупили неукротимый нрав наследной графини Байе. Окружённой варварской роскошью наложнице норвежского хёвдинга могли позавидовать дочери королей: кто из них ступал по пеплу стольких покорённых городов, у кого ещё были такие толпы рабов, кто ещё мог похвастать такими нарядами?
И всё-таки одного Гизеле не доставало. Река времени неумолимо катила свои прозрачные воды, омывая её красивое тело. Годы нестираемым отпечатком ложились на кожу, птичьей лапкой застывая в уголках глаз, тёмной усталостью наливая веки, серебром блестя в чёрных волосах. Чувствуя всю тщету окружающей роскоши, графиня с ужасом думала, сколько же ещё будет держать её возле себя Пешеход. Сколько ещё часов проведёт она в его объятиях, пока викинг, наконец, не отдаст её на потеху многочисленной дружине, посчитав её уже не столь желанной. Но она ещё покажет, на что способна. А пока пускай хёвдинг видит в ней сломленную и покорную наложницу, способную лишь на безответную любовь.

***

Шаткая франкская плотина, наконец, не выдержала и рухнула под напором северных вод. Хлынувшая из Руана, который уже много лет был разбойничьим гнездом, норманнская река затопила землю на пару миль. Грозно и неумолимо катились её железные волны, оставляя после себя выжженные селения и растерзанные тела. Под мечами и топорами викингов, словно спелые колосья под лезвием серпа, ложились, чтобы никогда не подняться, сотни франков. Караваны оборванных беженцев под тоскливый плач спешно двигались к Парижу, надеясь найти приют за крепкими стенами.
Парижане вовсю готовились к осаде: в очередной раз промазывали стыки между камнями городских стен, наполняли водой рвы, кипятили масло и собирали валуны для катапульт. Стада рогатого скота шли на убой, вялилось мясо. Амбары и склады принимали несчётные мешки с зерном.
Граф Роберт Парижский каждый день прохаживался по крепостным стенам, отдавая приказы и осматривая возведённые укрепления. Временами он смотрел на северо-запад, ожидая наступления норманнского войска, уже предвкушая, как северная лавина разобьётся о неприступные стены его города и отхлынет, оставив после себя горы светловолосых трупов. Но, как говорят мудрые люди, сбывается не всегда то, что загадал…

Пешеход

Ночь щедро усыпала небесный свод россыпью звёзд. Из-за верхушек деревьев желтым пятном выползла полная луна и осветила обширную поляну.
- Факелов не зажигать, не кричать, идти только под кронами деревьев, на открытые места не высовываться. За замеченными бабами и домашним скотом не гоняться!- голоса викингов, передававших привычные приказы хёвдинга, разносились по ночному лесу.
Пешеход стоял на камне, вросшем в вершину невысокого холма, и смотрел на неподвижные ряды воинов, слушающих указания. Рядом стоял Херлауг, небрежно опёршись о свой двуручный меч. Зелёные глаза его внимательно вглядывались в застывшие шеренги, на губах змеилась улыбка. Грузно ступая, притопал укутанный в медвежьи шкуры Герберт и шумно сопя, доложил, что войско готово.
Хевдинг выпрямился во весь свой немалый рост и потянул из спинных ножен меч. Луна мягким светом влилась в обоюдоострое кручёной стали лезвие. Пешеход поднял оружие над головой и взмахнул в направлении чернеющего леса. Людское море заколыхалось и потекло меж деревьев. Многотысячное войско, приведённое в движение единственным взмахом меча, ведомое несгибаемой волей, двинулось туда, где ждала его добыча.

***

Городок Сенс мирно спал под звёздным небом. Над деревянным частоколом крепостных стен лишь изредка показывались головы стражников. Мелькнул факел, и прозвучал доклад о том, что не случилось ничего необычного. Происходила полуночная смена караульных. Начальник караула, неся смолистый факел, повел новую смену дальше, сменяя остальных стражников.
Неожиданно в ворота форта кто-то постучал. Створки дверей вздрогнули под настойчивыми ударами, деревянный брус засова запрыгал в железных скобах.
- Кого там чёрт ещё принес? Жак, посмотри кто у ворот,- начальник караула начал спускаться вниз по шаткой лесенке.
- Сеньор, там кучка беженцев. Говорят, идут с разорённых норманнами земель. Прикажете впустить?- стражник, перевесившись через край частокола, рассматривал пришельцев.
- Проходу не стало от этих бродяг. Ладно, на одну ночь. Жан-Батист, Грасс, открывайте!
Тяжелые двери раскрывались, обнажая беззащитное чрево городка. Начальник смены подошел к почтительно замершей на месте кучке бродяг. Беженцы, с ног до головы укутанные в невообразимо грязную рванину, стояли, покорно ожидая своей участи.
- Я пускаю вас в город только на эту ночь. Завтра до вечернего закрытия ворот вы должны покинуть Сенс,- главный стражник, брезгливо морщась, подошёл к бродягам.
- Мы уйдём раньше, клянусь Тором!- прорычал стоящий впереди нищий и выбросил вперёд руку.
Начальник караула зачарованно смотрел, как из его живота выросла полоса воронёной стали и, распахивая податливую плоть, поползла вверх. Разрубленный живот выпустил в прохладу ночи сизые колбасы дымящихся кишок, мутный кровавый поток хлынул на песок двора. Опустившись на колени в кучу собственных внутренностей, он взглянул ввёрх. Беженцы, в мгновение ока, скинув грязные обмотки, ринулись вперед. Потухающее сознание стражника отметило прекрасной работы трёхрядные кольчужные рубахи и воронёное железо в руках бродяг.
В раскрытые ворота по его крови с диким воем забегали всё новые и новые воины.
На тесных улочках Сенса вспыхивали и гасли ожесточённые схватки, но что могло противопоставить население сонного городка железной норманнской лавине, затопившей всё вокруг. Через полчаса резня стихла. Слышались лишь плач поруганных женщин да стоны раненых, которых методично добивали северяне. А потом и эти звуки заглушил голодный треск и урчание огня, жадно поглощающего остатки городка. Викинги ушли, как обещали: их обтянутые кольчугами спины растворились в сумраке леса ещё до рассвета.

***

Сенс - небольшой город-форт на берегу полноводной Йонны не был одинок в своём несчастье: в следующую за его разорением ночь такая же беда обрушилась на Флери. Городок безмятежно спал, когда горящие стрелы огненным дождём осыпались на крыши домов. Разбуженные горожане начали тушить вспыхнувшие пожары, но пламя, подкрепляемое залпами новых стрел, быстро набирало силу. Осознав всю тщету своих попыток, люди хватали уцелевший скарб и выбегали из-за пылающих стен прямо на острые северные копья. Восходящее солнце осветило вытоптанную землю и кучи трупов, застывшие в самых невероятных позах. Толстые мухи, возбужденно жужжа, спешили отложить яйца в страшных рубленых ранах, кровавым узором покрывавшим иссечённую плоть. Остекленевшие мутные глаза не моргали под ярким солнечным светом. В живых не осталось никого…
За Сенсом и Флери последовал Этамп, поселение, лежащее в сорока километрах к югу от Парижа. Большинство жителей Этампа даже не успело проснуться и оказать какое-либо сопротивление. Вечером они, вознёсши благодарственную молитву Господу, спокойно улеглись, а в полночь их безмятежный сон перетёк в более глубокий, и тела стали одной температуры с сырой землёй.
Вдоволь потешив свою неуёмную жажду крови в разорении мелких поселений, викинги подошли к Шартру, вопреки ожиданиям парижан, избранному главной целью похода.

Карл IV Простоватый

Западно-франкский государь во власти кошмара метался на шёлке перины. Ни пышное ложе, ни золототканый балдахин не могли принести успокоения . Вот уже какую ночь королю снились воины, с ног до головы закованные в железо, в странных рогатых шлемах, безжалостно грабящие, разоряющие и насилующие франкскую землю. Эти сны стягивали горло государя петлёй ужаса, перекрывая доступ воздуха, парализуя затёкшие члены. Просыпаясь в липком холодном поту, всё ещё слыша крики растерзанных людей, король хватал золотой кубок, стоящий на серебряном прикроватном столике, и жадно пил изысканное вино, стараясь забыться в беспробудном пьянстве.
А с утра, в досаде швыряя пустой кубок о тяжелый гобелен, прикрывающий стены, он всё же отдавал себе отчёт, что этот ужас, еженощно стягивающий его горло, мешал дышать всей его державе, непрестанно шатающейся под тяжёлыми ударами викингов. Этот ужас приплыл под пёстрыми полосатыми парусами с Севера. И у него было имя – Норманны.

***

Окружённый кольцом лесов Шартр возносил свои каменные башни на высоком холме. И хоть до ближайших деревьев оставалось футов восемьсот, город был обнесён глубокими рвами, утыканными под водой деревянными кольями. В лучах утреннего солнца стены блестели свежей замазкой.
Трое окованных бронзовыми пластинами ворот были открыты, пропуская сновавших людей через толстые стены. Бурлящая жизнь наполняла внутренние дворы, дававшие прибежище тысячам франков.
Из леса показался одинокий всадник, скачущий в сторону города. Было видно, что всадник изо всех сил погоняет взмыленного коня. По мере приближения его к южным воротам стражники всё крепче стискивали древки алебард.
Не доскакав до городских ворот футов двадцать, загнанный конь, не выдержав долговременной скачки, свалился наземь в клочьях кровавой пены. Порванные удилами губы трепетали, бока тяжело вздымались, силясь протолкнуть в легкие хоть немного воздуха.
Окровавленный всадник, соскочивший с лошадиного крупа несколькими футами раньше, припадая на правую ногу, заковылял к страже. Подойдя к воротам, он почти наткнулся грудью на лезвие алебарды. Остановился, поднял разбитую голову. Из-под спутанных волос показалось совсем юное лицо. Силясь что-то сказать, он внезапно побледнел и без чувств осел в дорожную пыль. Из спины торчала оперённая стрела, глубоко засевшая в теле.
Прибежал еще один стражник и окатил лежавшего человека ведром воды.
С трудом приподнявшись на локтях, человек неуклюже перевалился на бок и сел. Только теперь стала видна рубленая рана на груди, выглядывавшая из окровавленной рубахи. Распухшие губы с трудом выдавливали сбивчивый шёпот. Стражник присел на корточки, стараясь что-либо понять в его речи. Стало видно, как округлились его глаза. Вскочив на ноги, он заорал во весь голос: “Всем за стены! Запирайте ворота - норманны идут!”

Пешеход

Я смотрел в высокое чистое небо. Неспроста светлые Асы возвели свои чертоги в этой бездонной синеве, чтобы оттуда вершить справедливый суд. “Отец Богов, даруй мне победу!”- мысленно попросил я тогда и оглянулся. Одноглазый Горм, уже семнадцать лет сопровождавший меня в походах, достал из резного сундука мой меч в потёртых ножнах и подал рукоятью вперёд. Обнажив на половину лезвие, я уловил на полосе железа своё отражение и произнёс: ”Ну, здравствуй, Скавнунг. Сегодня нам предстоит тяжёлый день, и я хочу вдоволь напоить тебя горячей кровью”.
Горм внимательно посмотрел на меня и вышел. Он знал, пожалуй, лучше всех, что раны, нанесённые таким мечом, не заживают, а поэтому тихо радовался, выступая в поход с хёвдингом, имеющим такое оружие.
Лагерь спешно собирался: заливали водой костры, воины пробовали на палец заточку мечей и топоров, лучники укладывали с вечера сделанные стрелы, из составленных пирамид разбирались копья. Войско начинало движение. Впереди нас ждал богатый Шартр.

***

Тяжелые ворота были заперты. Отгородившись от внешнего мира футами камня и дерева, Шартр замер, ожидая наступления норманнов, которые потихоньку выходили из леса и с показной неспешностью выстраивались в боевые порядки. Через пару часов викинги, наконец, стали на месте, многотысячной ратью застыв напротив города. От норманнского войска отделились трое всадников и потрусили в сторону городских стен. Остановившись на расстоянии полёта стрелы, они подождали несколько минут и, так и не дождавшись ответных посланников, повернули коней и галопом поскакали к своим.
Гигантского роста викинг отделился от войска и, посмотрев мгновение на небо, дал отмашку мечом. Железная лавина хлынула вперёд, постепенно переходя с шага на бег. Перед собой северяне пихали громадные тараны на многоколёсных телегах, крытых досками для защиты людей от камней и кипящей смолы. Другие несли с собой высоченные лестницы, для штурма, казалось, неприступных стен.
Земля затряслась от слитного топота тысяч ног, протяжный вой родился в глубине норманнского войска и, набрав силу, обрушился на уши защитников Шартра, заставляя постыдно дрожать колени, наливая свинцовой тяжестью руки, державшие оружие.
Воздух почернел от стрел, гудящих, словно исполинский осиный рой, несущих на ребристых наконечниках смерть отважившимся сопротивляться.
На стены поднялся человек в сверкающем начищенной медью нагруднике. Защитники города, сгрудившиеся меж каменных зубцов, с уважением подвинулись, истово крестясь. Посмотрев вниз на подбегающую к Шартру воющую орду, рыцарь коротко отдал приказ стоящим позади людям в монашеских рясах. Те осторожно, словно боясь разбить, передали ему тяжелый стяг, блестевший золотой вышивкой на синем фоне. Рыцарь поднял знамя вверх. Налетевший ветер тотчас расправил синеющее полотнище. Человек закричал и зычный голос его, казалось, многократно усиленный, долетел до каждого отчаявшегося горожанина: ”С нами Господь!”

Епископ Гвалтельм

“Волей Всевышнего поставлен я править этим городом и укреплять веру в сердцах слабых людей. Лишь Господу нашему обязан я своим сегодняшним положением, ибо Он все годы был рядом со мной. Ибо вера моя была крепка и, подвергаясь на жизненном пути многим испытаниям, ни разу не усомнился я в правильности избранного пути,”- так сидел я и вдохновлённый утренней службой размышлял, когда в мой покой вбежал запыхавшийся стражник и, поклонившись, припал на колено и поцеловал перстень на моей руке.
- Что случилось, сын мой?- спросил я преклонившего голову солдата.
- Отец наш, не оставь в беде свою верную паству,- он с трудом отдышался и продолжил.- Только что прискакал слуга толстого Сака, того купца, что привёз из святой земли кусочек молотка святого Иосифа. Весь хутор купца вырезали норманны, и нет им числа. Ваше Святейшество, я взял на себя смелость оповестить горожан, работающих на полях и находящихся недалеко от города, а также распорядился запереть ворота”.
Махнув рукой, я отпустил стражника. Предначертанного не избежать. Подойдя к висящему распятию, я опустился на колени и стал горячо молиться, призывая Господа поддержать Шартр в чёрную годину. Потом подошел к столику и позвонил в серебряный колокольчик. Дверь отворилась, и вбежал оруженосец.
“Доспехи и меч. Быстро!”

***

Облачившись к битве с язычниками - варварами, я зашёл в собор. Под золочёным распятием, что поблёскивало за алтарём, я увидел то, что искал. Покоясь на серебряных крюках, висела великая реликвия, тускло отсвечивая переливами складок. Это было великое Знамя, святость которого укрепляли нашитые частицы одеяния Богородицы. Всякий раз, поднимая свой смиренный взор на реликвию, я испытывал благоговейный восторг от приобщения к тому великому, что составляло основу моей веры.
Я подошёл и поцеловал золотое тиснение, окаймлявшее полотнище. Моему примеру, видя на то божественное благоволение, последовали два монаха. Затем они осторожно сняли тяжёлый стяг с крюков и понесли вслед за мной. Я направлялся на городские стены.

***

Штурм Шартра был яростен и жесток. Не ведая страха, невзирая на ливень камней и стрел, потоки кипящего масла, упрямо лезли северяне на каменные стены. Многие из них валились на землю ещё до того, как достигали города, другие заканчивали свою жизнь, так и не переплыв мутной полосы рвов, но достигшие крепостных стен упрямо неслись вперёд, приставляя высокие лестницы, метая калёные жала штурмовых крюков. Сколько их сорвалось вниз на примятую, залитую кровью траву?
Два десятка воинов катили громадный таран, сделанный из цельного ствола вековой ели. Слитный хор голосов, в такт каждому шагу, сопровождал это орудие, сотворённое для разрушения самых крепких ворот. Постепенно разгоняя многоколёсную громаду тарана, покрытые шрамами викинги орали древнюю боевую песнь, вливавшую новые силы в набухшие усталостью мышцы. Достигая ворот, грозное орудие всё набирало и набирало обороты, чтобы через мгновение испытать крепость франкской крепости.
От удара во много тысяч фунтов вздрогнуло основание города, сверху посыпалась каменная кладка. Викинги, разгонявшие таран, попадали наземь. Створки ворот с громким треском поддались назад на фут, но гигантские засовы в покорёженных крючьях выдержали страшный удар. Защитники крепости кинулись укреплять изломанное дерево ворот, баррикадируя их изнутри.
Северяне отодвигали таран назад для нового удара, когда сверху обрушились исполинские валуны, проломавшие крышу орудия. И тогда со стен хлынула кипящая смола, чёрной булькающей жижей накрывшая таран и викингов. Сваленные страшной болью, норманны пытались встать или выкатиться прочь из дымящихся луж, но уж полетели вниз обмотанные горящей паклей, пылающие стрелы, не оставляя штурмующим никакой надежды. Нескольким воинам всё-таки удалось выбраться, но тронутые огнём обожжённые тела, как гигантские факелы, пробежав с десяток шагов, пали замертво. Они ещё долго лежали, смердя палёным мясом, обгорая до почерневших костей, обугленными комочками скорчившись на яркой зелени травы, не дотянув до спасительного рва лишь пару шагов.
Рог глухо протрубил сигнал к отступлению. Викинги, непрестанно в течение всего дня штурмовавшие стены Шартра, возвращались в лагерь на опушке леса, устало бредя прочь от города, помогая раненым, утаскивая тела соратников. Измотанные горожане ложились спать прямо на камне крепостных стен, не имея сил спуститься в свои жилища. Лекари со священнослужителями обходили городские укрепления, где накладывая повязки, где просто промывая раны, а где читая короткую молитву за упокой души.

***

Пять дней и ночей, вытягивая последние силы, продолжалась осада. Бессонница красной кистью щедро расцветила глаза защитников. В воздухе воняло дымом и гарью с пожарищ окружающих Шартр деревень, в пересохших ртах стоял привкус пепла. Днём камни стен раскалялись до такой степени, что о них легко можно было обжечься. Ночь не приносила желанной прохлады. Жара, почти осязаемым маревом повисшая над городом, наполняла головы людей странным полубезумным бредом, заставляя многих сходить с ума. Защитники крепости, день за днём устало бредущие по периметру стен, словно поднятые злой волей мертвецы, упрямо таскали камни, стрелы, кожаные вёдра с маслом и смолой. Норманны, не желая отступать от столь лакомого куска, ни днем, ни ночью не давали горожанам покоя, совершая рискованные вылазки, поджигая ворота, закидывая за городские стены связки франкских голов.
А на шестой день хлынул спасительный ливень, принося долгожданную свежесть, рассеивая многодневную духоту. Отчаявшиеся защитники крепости, стоя на коленях, молились и плакали, благодаря Господа за проливной дождь. А с грозовыми облаками пришла и долгожданная помощь: Роберт Парижский, Ричард Бургундский и Эбль - граф Пуату, откликнувшись на мольбу о помощи, привели с собой многочисленные отряды, понимая, что если падёт Шартр – вскоре придёт и их черёд.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

Пешеход

Ливень шёл стеной, ограничивая видимое расстояние до пятидесяти локтей. Очертания города затерялись в водяной завесе. Мои викинги, выстроившись тесным строем - хирдом, двигались на очередной приступ, надеясь уже сегодня пировать на шартрских развалинах. Вот уже пятьсот футов мы прошли почти наощупь, когда спереди послышался лошадиный топот. Я поднял руку, приказывая остановиться, и ветераны повторили мой жест, передавая приказ внутрь строя.
Хирд замер на месте и затих, тысячами глаз вглядываясь в дождевую завесу. Пелена дождя внезапно раздвинулась и выплюнула вперёд одинокого всадника. Конник гордо восседал на белом жеребце, злобно фыркающем и роющем землю копытом. На всаднике был начищенный, сверкающей медью нагрудник и закрытый посеребрённый шлем. Одной рукой он без труда удерживал храпящего коня, а в другой держал синий стяг, почему-то сухой и реющий, словно на невидимом ветру. Я сразу узнал его, - этот рыцарь воодушевлял защитников Шартра и настраивал их на яростную оборону.
- Привёз нам ключи от города?- выкрикнул подъехавший Бото, озвучивая общий невысказанный вопрос.
- Вам, язычникам, везу я лишь Десницу Господню!- голос пророкотал из-под глухого забрала, и всадник рванул поводья, пуская коня в безумный галоп.
И вдруг затряслась земля, и из-за спины рыцаря показались ряды конников в блестящих доспехах, что опустив копья к лукам сёдел во весь опор неслись на мой хирд. Викинги стояли, как единая каменная глыба. Прикрытые разноцветными щитами, норманны держали строй в десятки шеренг. И я чувствовал, если вдруг кто-то из них упадёт, кровя изорванной плотью, его место тут же займёт другой хирдман.
Строй стал похож на свернувшегося исполинского ежа: передние шеренги выставили вперёд копья, упёршись древками в землю, а стоящие сзади положили копья на плечи передним.
Лавина, состоящая из потных лошадиных тел, сверкающей стали доспехов, многоголосого военного клича, наконец, столкнулась с тем нерушимым утёсом, который я называл “моя дружина”.
Сотни врагов падали замертво, и всё-таки нас теснили. Ноги пропахивали глубокие борозды, полчища франков просто выталкивали нас своими телами.
Герберт, по-медвежьи рыча сквозь стиснутые зубы, упрямо стоял, упёршись налобником в щит. Временами его окровавленная секира с обрывками чьих-то волос резко неслась вниз, и, если с другой стороны щита раздавался вопль, стон или хлюпающий звук, Герберт довольно скалился.
Правый фланг внезапно осунулся и, проломавшись у самого края, подался назад. По телам затопало море сапог, втаптывая упавших в полевую грязь. С того края войска показалась гигантская фигура и по внутренней дуге строя тяжело зашагала навстречу ко мне. Это был Херлауг. Правый глаз его уже никогда не прищурится под весенним солнцем - от виска до уголка рта тянулась, обнажая кости черепа, страшная рана. Шлем был помят в трёх местах, лезвие меча было в зазубринах - да, будут плакать матери тех франков, чьи сыновья попали сегодня под его удары. А на руках у Херлауга покоилось тело…Бото, нас побратали двадцать пять лет, проведённых в нелёгких походах. Отчего ж заторопился ты в Валхаллу, меня не подождав?
Люди говорят, что умирать не страшно, если у тебя есть побратимы. Эти люди отомстят за тебя или лягут на костёр рядом с твоим остывшим телом.

***

Мы отступали. Нас гнали, как матёрых волков, по всем правилам доброй охоты, не сбавляя напора. Много часов я провёл на границе мира людей и обители усопших, но предпочёл свет солнца и зелень лесов серым подземельям Хеля.
Разум вернулся ко мне на следующий день. Земля качалась совсем рядом, меня несли на носилках. Вся голова была покрыта коркой засохшей крови. Я попросил остановиться, упал наземь, и меня вывернуло.
Пока я стоял на коленях, Херлауг, временами покачивая перевязанной головой, поведал мне о смерти Бото и о том, как закончился бой. Моего побратима подстрелил невысокий франк, по гербу богато вышитой накидки вроде бы из Пуату или Тура. Увидев его тело, я обезумел: отбросив в сторону щит и покрепче схватив Скавнунг, завыл и ринулся на стену франков.
Херлауг вздрогнув сказал, что если бы сам не видел, то засомневался бы , что этот вой издала моя глотка. Прорубая бреши в рядах неприятеля, я двигался к статной фигуре герцога Ричарда Бургундского, видимого издалека из-за плюмажа из ярких перьев на шлеме.
Я шёл, словно косарь по росистой траве, и тела врагов устилали мой путь. А потом передо мной возник тот фанатик-епископ с синим флагом, и я рубанул не задумываясь. Удар пришёлся на древко знамени. Разрубив его, Скавнунг рассёк нагрудник и ушёл в тело рыцаря. А меня накрыло синее полотнище. И из-под него раздался крик. Мой крик…
Меня вынесли из боя, и старый лекарь долго старался определить, жив я или мёртв. Наконец, тяжело вздохнув, он сказал, что скорей всего, я увижу Валгаллу не позднее вечера. Меня несли остаток дня, ночь и ещё полдня. Но я выжил. Не дал мне умереть ещё не оплаченный счёт: мой побратим Бото и почти семь тысяч викингов, что остались лежать на поле брани. И я сумею спросить с франков сполна!

***

Викинги устало падали в сочную зелень. Трое суток гнали их, отрезая от поселений и деревень. Без отдыха шли северяне по враждебной стране. Обоз с припасами пришлось бросить в лагере под Шартром, викинги ели сырую конину, запивая её ручьевой водой.
Исхудавшие небритые лица, свалявшиеся в грязные сосульки волосы, лишь глаза, горели прежним огнём в провалах глазниц: войско всё так же безоговорочно верило в своего хёвдинга.
Пешеход бодро шагал во главе хирда, будто и не было многодневной изнуряющей осады и тяжёлых ранений. Не ведало усталости крепкое тело: длинные ноги несли через ложбины и овраги, мускулистые руки пихали людей, переносили припасы, отбивали двуручным мечом чересчур приблизившуюся погоню. Густые белые волосы, заплетённые в тугую косу, блестели, как будто он трое суток не вылезал из-за пиршественного стола.
Но какой хёвдинг не обязан заботиться о своём войске? На третий день по рядам прошёл приказ, заставивший суровых и угрюмых викингов расплыться в улыбке: ”стоянка”.
Лагерь разбили на холме, что возвышался на десятки метров над окружающим его лесом. В небо темными деревьями вросли столбы дыма, погоня всё также висела на хвосте, и скрывать костры не было смысла. Норманны потирали руки в предвкушении: острые вертела и кипящие котлы обещали горячее, дымящееся мясо.
С той стороны, откуда пришёл уставший норманнский хирд, послышался глухой звук рога. На эту низкую и хриплую ноту ответил рог с западной стороны. Вскоре послышались ещё два сигнала, с южной и восточной сторон. Викинги попали в кольцо, и оно, наконец, замкнулось. Как ни в чём ни бывало северяне принялись готовить конское мясо, временами поглядывая в сторону лесов, справедливо полагая, что на сытый желудок пасть на поле боя всё-таки не так обидно.

Эбль, граф Пуату

Какая досада! Столько гнали северных псов, а вся слава достанется этим ущербным! Это благодаря мне союзное войско смяло правый фланг норманнского войска. Это я подстрелил из лука этого ярла, столь близкого вождю варваров. Ветт…Вото…или как там его?
А теперь эти двое пытаются присвоить себе плоды всех тех усилий, что я – Эбль, наследный граф Пуату, приложил к усмирению кровожадного северного зверя.
Какая наглость!

Союзное войско расположилось вокруг норманнского лагеря, словно стервятники вокруг умирающего, ловя каждое мановение воздуха с губ жертвы, всякий раз надеясь, что следующий вздох будет последним. Пуатские войска образовали сплошное кольцо вокруг норманнского лагеря, образовывая первый круг осады.
Солнечным утром Эбль, граф Пуату, плотно позавтракав жареными перепелами и молодым вином, забросив свое пузатое тело в седло, и, почувствовав себя самое малое великим полководцем, решил объехать позиции северян. Напрасно телохранители убеждали его не приближаться к стоянке норманнов ближе чем на выстрел из лука - сеньор Эбль только отмахивался: “Их гнали, как бешеных псов, несколько дней; сейчас норманнов можно брать голыми руками, их войско подобно полумесячному щенку, что не имеет клыков и способен лишь бессильно скалиться на хозяйскую руку”.
И потому, выехав отрядом в двадцать мечей, граф, заносчиво подняв курчавую голову, поскакал к лагерю викингов. Подъезжая к холму, он недовольно отметил добротные противоконные укрепления из заточенных стволов деревьев, которые окружали скандинавскую стоянку. Викинги, казалось, вымерли – ни одного звука не доносилось с той стороны частокола: никто не пел песню, не точил зазубренные мечи и топоры, не стонал, перевязывая рану.
Победно улыбнувшись ближайшему телохранителю, сеньор Эбль рысью двинул коня к подъёму на холм. Личная охрана не отставала.
В желудке графа неприятно ухнуло, когда его конь, не найдя опоры, полетел вниз. Запрокидывая бабки передних копыт, графский скакун провалился в глубокую яму, где его встретили заточенные, для твердости опаленные, острия кольев, густо утыкавших дно “волчьих” ям. Вместе с первым конём вниз попадала половина отряда. Испуганные крики франков и жалобное ржание коней потонули в восторженном вое: викинги громадными прыжками неслись к ямам, не оставляя попавшимся никакой надежды. Слитным движением взлетела и опустилась острая сталь. Окровавленные тела, словно поваленные ураганом деревья, опустились наземь.
Сеньор Пуату, вытирая откуда-то появившийся брызги крови с бледного лица, заходясь в приступе отдышки, старался вытащить ногу из запутавшегося стремени.
Гигантская тень заслонила кусок синего неба, что виднелось из ямы. Граф поднял голову и увидел перетянутые ремнями высокие сапоги мехом наружу. Его взгляд заскользил вверх по кожаным штанам и богатому, украшенному серебряными бляхами поясу. Осмелев, франк заискивающе взглянул на лицо викинга и уже открыл рот, надеясь договориться о выкупе. Но, натолкнувшись на горящий синим пламенем взгляд норманна, наследный граф Пуату отшатнулся, почувствовав себя кем-то ничтожным. Человечком, который осмелился войти в пещеру к дракону, чтобы похитить сокровища, но наткнулся на хозяина.
Он ещё раз робко посмотрел вверх: над ямой стоял великан семи футов росту. Викинг опирался на громадный двуручный меч и смотрел на гербовую накидку, что обтягивала железный панцирь графа. Вдруг покрытое сеткой белых шрамов лицо гиганта исказилось гримасой внутренних переживаний. Норманн отточенным движением задвинул меч в ножны на спине и наклонился. Вены вздулись на покрасневшем от натуги лице, когда великан поднял громадный камень. Цельный кусок скальной породы, поднятый невероятным усилием, замер над головой северянина и, спустя миг, ринулся в низ.
Последнее, что услышал Эбль, перед тем, как безжизненная громада гранита размозжила его толстобрюхое тело, было тихое: ”За брата!”.
Стылая земля разверзлась и приняла изуродованное тело. Забрызганный кровью и серыми частицами мозга викинг постоял немного и пошел прочь.

***

Разозлённое потерей графа Пуату франкское войско теснее сжало кольцо осады, надеясь, что голод и жажда вынудят норманнов выкинуть белый флаг. Но прошло пять дней, а северяне ни разу не предприняли попытки прорвать осаду.
Бдительность часовых притупилась. Сытые, объевшиеся мясом франки маялись от безделья, убивая время за излюбленным делом всех стражников - выпивкой и игрой в кости.
Луна шла на убыль. И в одну из таких ночей, когда узкий серп луны закрыл плотный ковёр туч, викинги стали небольшими группами подползать к франкскому лагерю. Часовые были вырезаны, даже не поняв, что произошло. По спящему лагерю, между телами храпящих франков аккуратно, стараясь ничем не выдать своего присутствия, крались тёмные силуэты. Ни один сучок не хрустнул под мягкими сапогами, ни один котёл не зазвенел металлом, задетый согнувшимися фигурами. Выглянувшая луна, этот извечный спутник воров и убийц, с ночного неба смотрела, как по франкскому лагерю потекли вереницы викингов. Большинство северян уже скрылись под сенью леса и теперь, наложив стрелы на луки, прикрывали отход остальных.
Вспыхнул огонь, и истошный крик разорвал тишину ночи: какой-то чересчур бдительный франк поднял тревогу. Норманны, ускоряя бег, напрямую неслись под спасительную зелень леса, зарубая просыпающихся франков.
Проснувшееся войско побежало вслед за беглецами, безумно бранясь и крича, обманутое днями ожидания.
Натужно задрожал конский волос тетивы, и крепкие пальцы послали смерть на гибком древке в глотку первого преследователя. Лес плевался калёными стрелами, в зародыше убивая погоню, выкраивая драгоценные мгновения для отступающих викингов. Невидимые лучники неспешно продолжали свою страшную работу. Выросшая вскоре у лесной опушки гора тел отбила охоту преследовать беглецов в ночной чаще, где из-за каждого дерева выглядывала костлявая и манила к себе иссохшей рукой.
Рано поутру раздосадованные франки, наскоро снявшись со стоянки, всё-таки снарядили погоню. Три дня безжалостно загоняя коней, петляли преследователи по дремучим лесам, оглашая воздух собачьим лаем, звонкими сигналами охотничьих рогов, отрывистыми криками.
Нагнать отчаянных викингов удалось лишь у реки Эр за Шартром, в болотистом крае, где лошадям приходилось всякий раз выбирать дорогу, опасаясь уйти вместе с всадниками в бездонную, не замерзающую даже в лютые морозы трясину. Там, между рекой и болотом, расположился лагерь северных воинов.
Единственный подход к норманнской стоянке был завален освежёванными тушами захваченного при отходе домашнего скота. Кровь сочилась из толщи мяса, ненасытные мухи роились над этим жутким завалом, спеша искупаться в багряных потоках. А на гребне вала кровавых туш стояли готовые к битве воины, грозно застыв в ожидании погони.
Франкские кони, лишь учуяв запах крови, испуганно захрапели и, приседая на задние копыта, стали в ужасе пятиться назад, сбрасывая седоков, не обращая внимания на рвущие губы удила. Разозлённые франки, соскакивая вниз, ринулись вперёд и, достигнув завала, начали карабкаться вверх, скользя в густеющей крови.
Викинги, выстроившись железным клином, замерли на гребне мертвых туш, ожидая неприятелей. На острие клина стоял закованный в сталь великан, небрежно поигрывая устрашающего вида блестящим мечом. Глаза его, презрительно рассматривающие подбирающихся франков, горели ровным синим светом из глазниц рогатого шлема.
Первая волна франкских мечников полетела вниз, опрокидывая ползущих вверх преследователей, орошая их фонтанами алой крови из рассечённых глоток. Тысячи ртов извергли крик разочарования.
Волны рыцарей вновь поползли вперёд, намереваясь навсегда втоптать дерзких викингов в сотворённый ими препон, и на их телах снискать себе вековечную воинскую славу.

Пешеход

Мудрые люди говорят, такие времена рождают героев, с которыми даже Отцу Богов не стыдно распить рог пенистого пива!
Я оглянулся назад: воины стояли, угрюмо наклонив головы. И тогда я внезапно понял, что только по моей команде они будут отступать, что не может этот стальной строй бежать от опасностей, что суровые люди эти рождены для битвы и лишь в бою чувствуют себя счастливыми. А без войны настоящий викинг зачахнет либо заболеет такой хворью, что даже искусные врачеватели не смогут отыскать лекарства.
И радостная злость захлестнула меня, заполнив каждую частицу тела. И, взявшись обеими руками за ставший невесомым меч, я заорал во весь голос: ” О-О-Один!!!”, и рубанул наискось поднимавшегося франка. Верный Скавнунг, казалось, начисто проигнорировал железную кирасу врага, развалив того от ключиц до паха. Франк бесформенной грудой мяса покатился вниз.
Устрашенные небывалым ударом, франкские мечники приостановили своё продвижение, и я решил воспользоваться моментом. Шагнув на скользкий бок туши, что лежала чуть ниже, я выпрямился во весь рост и ринулся вниз. Скользя по кровавому мясу, стараясь сохранять равновесие, я думал лишь о том, как получше вклинится во франкский строй, чтобы убить побольше врагов.
Сзади нёсся, быстро набирая силу, волчий вой - верная дружина спешила следом. Плохим был бы я хёвдингом, если бы идя в сечу, оглядывался, пошли ли за мной воины.

Жаркая рубка закружила людей, смешала воедино норманнов и франков, коней и людей, доблесть и трусость. И дрогнул франкский строй и отпрянул назад, поражённый дикой яростью загнанных викингов, безграничным бесстрашием, презрением северных воинов к ранам и самой смерти. А викинги, постепенно отвоёвывая позиции, по изрубленным телам шагали вперёд, и не было у франков силы остановить этот страшный шаг. Распихивая и валя друг друга, бежали они от тесной стены разноцветных щитов, от свистящего железа, от воющего хирда норманнов.
Поперхнувшись собственной кровью, бежала погоня назад, рассеиваясь по дремучим лесам, разнося по стране небывалые и страшные вести.
Викинги, измотанные битвами последних недель, возвращались в Руан, чтобы залечить свежие и старые раны, наточить острую, вечно голодную до человеческой крови сталь, готовиться к новым сражениям. С севера под крыло Пешехода, наслушавшись саг о необыкновенной удачливости хёвдинга, собирались всё новые и новые воины, горя неуёмной жаждой славы и богатства. Многочисленные отряды прибывали в Руан, так что скоро Пешеход полностью восстановил потрёпанное войско, а ещё через несколько месяцев был вновь готов к решительным действиям. Волны угрозы расходились из пиратского логова по всей страны, и витающий в воздухе запах опасности заставлял правителей и церковь искать быстрые решения.

Карл IV Простоватый

Посланник сидел на резном стуле и опирался на резной посох. Лица его видно не было – просторный капюшон мешковатой рясы надёжно скрывал голову монаха. Увитые синими переплетениями сосудов, покрытые старческими пятнами руки беспокойно постукивали по дереву посоха. Посланник ждал ответа.
- Передай Папе, я согласен на всё. Проклятый Пешеход получит землю в обмен на присягу и принятие нашей веры. Я также отдам ему руку своей дочери Гизелы.… В обмен на вечный мир.
Монах поднялся. Кивнул на прощание и вышел прочь.
Монарх устало откинулся в кресле. Вытер со лба бисеринки пота и, сцепив кисти рук, задумался. Этим вечером он плотно поужинал, а затем спокойно, без сновидений проспал до глубокого утра.

***

Из Парижа в Руан и обратно засновали гонцы, меняя на заставах коней, стремясь скорой почтой доставить послания. Спали посланники порой даже в седлах, ибо от их быстроты зависело будущее франкской державы.

Гизела

- Вот и конец. Жизнь разыграла последний пасьянс, и у неё не осталось козырей. Крест и земельные владения – это можно понять. Но рука государевой дочки – этого я вынести уже не могу. На второстепенную роль в этом спектакле я не могу согласиться. И, вот она злая ирония судьбы, её тоже зовут Гизелой. Приняв условия франков, Рольв не оставил мне выбора. Но я смогу принять решение за нас двоих. Решение, достойное моей благородной крови, и пусть предки без стыда наблюдают за мной из тьмы прошедших веков. Я сделаю то, что в моих силах, - закутанная в тёмное покрывало женщина чуть слышно бормотала себе под нос.
Гизела подошла к деревянной кроватке, в которой мирно спал розовощёкий малыш. Редкие льняные волосы облаком окутали головку ребёнка. Женщина наклонилась и нежно поцеловала младенца. Затем подошла к искусно вырезанным полкам, на которых стояли раскрытые шкатулки и ларцы с драгоценностями, бронзовые чехольчики для игл, богато украшенные ножницы и пара костяных гребней.
Рука с золотым браслетом нырнула в украшенную самоцветами резную шкатулку и спустя мгновение достала пузырёк тёмного цвета.
- Если норвежская ведьма не лгала, у меня полчаса. Мы умрём вместе, и горящий драккар понесёт нас на серые равнины или в темные пещеры Хеля – какая разница куда. Зато там ты будешь принадлежать мне. Безраздельно. Ты, хёвдинг, сам вырезал руны своей судьбы, настала пора омыть их кровью,- бормотала наложница.
Вытянув пробку, Гизела плеснула маслянистую жидкость на лезвие стилета. Узкая полоса стали потеряла свой блеск в коричневом яде. Зажмурившись, графиня Байе полоснула себя по запястью. Густая алая кровь выступила из глубокого пореза. Гизела, спешно затушив свечу, выскользнула из комнаты. Скрип тяжёлой двери заглушил шёпот последних слов: “Полчаса…Полчаса…”

***

Шум за дверью. Звук падающего тела. Изумлённые крики личной стражи. Осторожный стук в дверь. Всё слилось в одно мгновение, спустя которое Пешеход был уже на ногах. Готовый к схватке, хёвдинг стоял на ногах, Скавнунг как влитой сидел в напряжённых кистях рук. Пешеход шумно выдохнул и расслабил руки. Мягкой пружинистой походкой викинг подошёл и отодвинул засов двери.
Хакон и Сельви, телохранители хёвдинга, сидели на корточках возле лежащего тела. Грубое лицо Пешехода превратилось в мраморную маску: подходя к распростёртому телу, викинг уже знал, кого он увидит. Женщину, которая долгие годы делила с ним радость побед и горечь поражений. Женщину, которая не раз согревала ему постель. Женщину, которая выхаживала его после тяжёлых ранений…, и которая пять лун назад подарила ему сына.
- Гизела была бледна, как мертвец. Когда она вышла из-за угла, что-то бормоча себе под нос и опустив голову, мы сразу поняли что-то не так,- оправдывался Сельви. Затем подняла голову и посмотрела на нас. Взгляд у неё был заплаканный. Потом взглянула на твою, хёвдинг, дверь. Вытащила из рукава кинжал и воткнула себе в грудь. Мы не успели её остановить.
Пешеход стоял над мёртвой Гизелой и, казалось, даже не дышал. Взгляд его заскользил по телу женщины и наткнулся на порез на запястье. Викинг нагнулся над телом и вытащил из груди стилет. Внимательно осмотрел лезвие, поднёс к лицу и понюхал. Взгляд синих глаз сверкнул. Пешеход отбросил стилет, точно ядовитого гада. Лезвие жалобно забренчало по каменным плитам. Викинг на негнущихся ногах побрёл к выходу из покоев. Распахнул створки дверей и застыл на пороге. Небо мириадами звёзд посмотрело на человека.
- Похоронить, как меня самого,- бросил хёвдинг через плечо и вышел в ночь.

Эпилог: Все тот же 911 год. Сен-Клер-сюр-Эпт. Пешеход, Карл IV Простоватый, Херлауг, Герберт, епископы и все остальные…

Карл IV Простоватый беспокойно переминался с ноги на ногу. Пытаясь хоть чем-нибудь занять вспотевшие руки, государь, невзирая на королевский сан, нагнулся, поднял ивовый прутик и начал катать с ладони на ладонь. Мокрый от росы прутик выскользнул из трясущихся рук. Государь посмотрел на солнце. Оранжевый глаз неба равнодушно взирал на короля и окружающих его людей.
Весь цвет франкской знати собрался на этом холме, пытаясь поддержать своего монарха. Церковь также прислала своих представителей, стараясь не упустить своей роли в принятии исторического решения.
Жирная туча закрыла солнце, с севера подул ветер. На дороге показалось облако пыли. Вскоре долетел слитный топот несущихся всадников. Карл IV Простоватый повернул голову и взглянул на приближающуюся конницу.
Впереди всех на громадном жеребце мчался закованный в броню гигант. Рядом с ним скакал почти такого же роста викинг в шлеме с крыльями хищной птицы. Кавалькада спешилась у подножья холма. Викинги взлетели на вершину единым клином.
Хёвдинг снял шлем и, даже не отряхнув дорожную пыль, прорычал:
- Приступим.
Властитель западных франков отступил на шаг и впервые взглянул в лицо своему давнему врагу. Глаза цвета неба на загорелом, в росчерках многочисленных шрамов лице гипнотизировали. Усилием воли франк заставил себя отвести взгляд и произнёс надтреснутым голосом, обращаясь к епископу:
- Начинайте!
Епископ заунывным голосом зачитал договор. По кивку головы Пешехода из строя викингов вышел писец-ирландец и вслух перечитал документ. Хёвдинг шагнул вперёд и, приняв от епископа перо, нарисовал руну Гебо, закрепляя договор и получая герцогский титул и земли между Ла-Маншем, реками Брель, Эпт, Эр и линией Шартр – бухта Мон-Сен-Мишель, восточные области Бретани. Не забыл Пешеход и своих ближайших соратников, долгие годы сопровождавших его в бесчисленных походах.
Герберт получил графство Санлис, что на Уазе. Херлаугу досталось графство Блуа на Луаре.
- Через три дня встретимся в Руане, - хёвдинг повернулся и, не прощаясь, пошёл прочь. Телохранители, заслонив широкими спинами Рольва, герцога Нормандского, двинулись следом. Викинги повскакивали в седла и скрылись в облаках пыли, оставляя оторопевших франков в одиночестве меж плакучих ив.

***

Летя по широкому полю, викинги гнали коней, наслаждаясь неописуемым чувством свободы. Самый высокий из них, выпрямившись в седле, мчался спереди. Он был без шлема, и вольный ветер играл в распущенных белых волосах.
Викинг не отрываясь смотрел на заходящее солнце. Но не малиновый солнечный диск отражался в его глазах: в этой бездонной синеве бушевало темное море. А по глубокой воде, ведомая береговым ветром, отплывала боевая ладья. Смолистые борта корабля были увешаны яркими щитами. На палубе вовсю ярился пожар. Ладья пылающим факелом уходила в открытое море, унося его самое дорогое сокровище, что бездыханным телом лежало на медвежьих шкурах среди золота и драгоценных каменьев. Женщину, ради которой он бы пожертвовал всем, чего достиг, оставаясь всё тем же лихим рубакой, каким начинал свой извилистый путь.
Ласковый ветер высушил повлажневшие от слез глаза, ведь оставался сын, ради которого стоило жить и бороться. Пешеход крепче сжал поводья и хлестнул коня по спине. Гнедой жеребец отозвался радостным ржаньем и рванулся вперёд. Хёвдинг оглянулся назад: Герберт с Херлаугом не отставали. Дружина, раскрываясь широкой цепью, летела рядом с ними. Пешеход улыбался.

© Copyright: Всеслав Волк, 2009
Свидетельство о публикации №1908111063

Гейррёд, сага о Копье

"Был я в дружине,
спешившей сюда
стяг битвы поднять
и Копье окровавить".
Старшая Эдда
Песнь о Харбарде

Берег всё быстрее проплывал мимо. Приветливые воды родного фиорда хором пенили двадцать пять пар вёсел. Загребая зеленоватую воду деревянными руками, драккар плыл в открытое море, спеша окунуться в штормовые волны. Вёсла были из доброй северной ели, выросшей на ледяном ветру.
Тело корабля было одето в дуб, выкрашенный постоянной просмолкой в чёрный цвет. Судно, одинаково сливавшееся с тёмной морской водой и ночной темнотой. Славное судно!
А вот парус был ярким: выбеленное полотнище равномерно покрывали синие клетки, играя на ветру шерстинками ворса. А для крепости по краям клеток сине-белый плащ корабля был простёган кожаными шнурами.
Рвался к весеннему морю драккар, отстоявшись в корабельном сарае: всю зиму дубовые борта конопатили, забивали вылезшие из досок сучки новыми пробками, подновляли под палубой ивовые прутья, тесной сетью державшие спину судна. Да мало ли найдётся забот возле корабля у викингов, для которых шаткая палуба под ногами на долгие месяцы заменяла утоптанный земляной пол дружинного дома!
Но весеннее солнце растопило, наконец, грязно-жёлтый лёд, стаскивая с фиорда зимнее одеяло. Обломки зимнего стекла ещё с месяц поплавали возле берега, пока отлив не вынес их в открытое море.

Торлейв хёвдинг по прозвищу Тюленебойца весь месяц проходил по берегу, временами забираясь на невысокие кремнёвые утесы да поглядывая вдаль, где о каменный зуб на выходе из фиорда разбивались волны высотой в двадцать локтей. Неистовый ветер трепал длинную рыжую бороду, срывал низко надвинутую войлочную шапку, играл с синим плащом. И казалось, что это Один стоит на коричневых спинах прибрежных скал, да смотрит вдаль. Но у Отца Богов, сказывают, был один глаз, у хёвдинга – два: неистовой синевы, они, казалось, сами по себе кололи и плавили грязный лёд, давая прибрежным водам вздохнуть полной грудью. И светились вечной тоской, ведомой лишь истинным мореходам, коим на долгую зиму прокопченные стропила над головой заменили звёздное небо.

Я уже, кажется, упоминал, что у Торлейва было прозвище - Тюленебойца. Имя хёвдинга само по себе было как оберег: Торлейв – наследник Тора. Но прозвища, как известно, дают тоже не просто так. А порой они заменяют неудачные имена….

Дело было давно, когда Торлейву не было ещё и пятнадцати зим, и никто не думал, что люди когда-нибудь ударят в щиты и назовут его хёвдингом. Так как было у его удачливого отца ещё три сына, и все – постарше Торлейва. И как повелось со времён сотворения первого человека – Бури, всё наследовал старший сын, младшим же доставалось лишь по доброму мечу, но и этого было немало. Однако после смерти отца Торлейв взял себе не добрый франкский меч, а копьё. Хотя нет, начну, пожалуй, с самого начала….

Было так.
Отец хёвдинга Тьод Хромой, сказывают, во времена своей молодости убил в поединке отчаянного викинга Гейррёда, чьё имя означало Кровавое Копьё. И что эти двое не поделили у земель вендов, знали лишь Асы, да ещё, пожалуй, вендский бог Святовит о четырёх головах. Так или иначе, туманным утром отправились они прогуляться на остров вдвоём, и дружины вождей остались на драккарах. Хольмганг называлась эта прогулка, и обычно с неё возвращался лишь один.
Гейррёд взял с собой своё знаменитое копьё – Язык Тролля. Тьод опоясался прямым мечом с клеймом прославленного прирейнского мастера «Ульфберт», которое стало впоследствии почему-то появляться даже на оружии, выкованном его кузнецом, и исчез в тумане. А спустя час возвратился, еле волоча перебитую ногу. Крикнул на корабль Гейррёда, чтоб того не ждали, показал Язык Тролля. Младший брат Гейррёда, болтают, сильно бесновался и клялся отомстить, но Тьод повернулся к нему спиной и захромал навстречу подходившему драккару. А когда спустили весло, отец Торлейва собрал силы и сумел вскарабкаться на палубу.
Лицо у него было бледным, нога, развороченная выше колена, щедро сдабривала деревянный настил красными струйками. Но Тьод усмехался: он не принёс назад своего меча, обменяв его на копьё Гейррёда. И его жизнь на своё увечье. И многие решили тогда, что это была честная сделка.
Тьод рассказал потом, что убил Гейррёда его же копьём и добавил, что это была плохая смерть. И все согласились: видать, плохо поил кровью своё копьё убитый, раз оставил на его конце жизнь. Только Язык Тролля с тех пор так и стали называть – Гейррёд, Кровавое Копьё. И, если не врут люди, у копья, как и у умершего викинга, норов был и впрямь кровожадный и хитрый: кому-то принесёт удачу, у кого-то её заберёт….
А Тьод Хромой, как зажил, вновь опоясался прямым мечом, с широким долом и закруглённым концом. Трофей же приказал повесить на стену в длинном и узком дружинном доме, недалеко от входа. Чтобы каждый зашедший на военный сход или просто на пир видел: не так уж и много в рассказах о Тьоде Хромом неправды.

Муж не должен
хотя бы на миг
отходить от оружья;
ибо как знать,
когда на пути
Копье пригодится.
Старшая Эдда
Речи Высокогo

Иногда после дальнего похода, принесшего большую удачу, воины сидят бок о бок в дружинном доме и, разгорячённые вином и пивом, любят рассказать о добыче и событиях, стоящих упоминания. А потом, выпив изрядно, начинают извечные разговоры о женщинах, битвах, оружии. И кто-нибудь, кто умеет складно сказать, заметит: оружие само выбирает хозяина.
Кто-то находит его в заросшем кургане конунга чужой земли. Добрая находка!
Кто-то забирает его у поверженного врага, как военный трофей. Добрая добыча!
Кто-то куёт его в жаркой кузнице – и это не меньший почёт!
А кому-то оно достаётся в наследство. Это не так почётно, зато наследник получает оружие в начале трудного пути, и возможностей добыть богатства и славу у него побольше. Хотя, тут уж как норны рассудят…

Тьод хёвдинг, говорят, зарёкся снимать Гейррёд со стены. И многие потом нашли, что напрасно. Хотя поступки вождей вправе судить лишь боги. Но старый викинг, даже перепив браги, шаткой походкой старался обходить место, где висело копьё. И старики говорят – это было разумно: кто знает, не вселился ли дух убитого Гейррёда в чёрное дерево, и не ждал ли он лишь удобного момента, чтобы нанести призрачной рукой смертельный удар. Так или иначе, но Хромой опасался испытывать на прочность цепь своей судьбы.
А через пару зим хирдманы стали частенько замечать, что старый хёвдинг сидит в одиночестве в дружинном доме да часами смотрит на копьё. Полумрак царит в просторном зале, чадит маленький костёр, тонкой струйкой подымаются в дымогон души сгоревшего дерева. По стенам бродят неясные тени, блестят лишь развешенное оружие да глаза старого викинга….
А некоторые сказывали, будто бы хёвдинг после смерти старших сыновей совсем повредился в уме: стал всё чаще запираться в дружинном доме и с кем-то беседовать. Вот так.

…Тот год выдался неудачным, и ещё несколько последовавших за ним. Но после полосы неудач всегда бывает доброе время. И по-другому быть не может.

Первая беда приплыла из моря под красно-зелёными парусами. И если говорят, будто Отец побед вытирает кровавый меч о полосатые паруса, то, видимо, к этим полотнам приложил руку и Отец Распрей – Локи. А может и не руку вовсе…
Заплыв в фиорд, в глубине которого стоял двор Тьода хёвдинга, на кораблях подняли красные щиты. На форштевнях драккаров скалились зубастые драконьи морды. А ещё на палубах несущихся к берегу судов люди готовились к битве, понимая, что Хромой своего не отдаст без боя. Плохим был бы он хёвдингом, если бы было иначе. Блестели железными пластинками кожаные брони, слитно опускались вёсла, и какой-то скальд, но явно не Браги Старый, подбадривал людей висами.

И хоть ходу до двора Хромого оставалось ещё около часа, Тьод не спустил на воду корабли. И кто знает, как бы всё получилось, если бы бой грянул в море.
Когда драккары подошли на расстояние рёста, многие уже знали, кто плывёт к берегу под полосатыми парусами. Этот человек был не из лучших и как викинг, и как хёвдинг. Но всегда славился тем, что не был слишком разборчив в выборе врагов, и способах с ними поквитаться. И хоть их с Тьодом пути доселе не пересекались, никто особо не удивился, узнав драккары Хёрда Слепого. Прозвище было ему под стать – хуже Хёрда видели лишь мохнатые кроты, роющие под зёмлёй лабиринты тоннелей.
Хотя и было у него, как и у прочих, два зрячих глаза.
Красные щиты на мачтах да острая сталь, блестящая на солнце, отбрасывали излишние вопросы, и хирдманы Хромого готовились продать свои жизни подороже.

… На утоптанном берегу выстроился фюлькинг: ощетинился копьями железный клин, выставив яркие спины щитов. Во главе фюлькинга стоял Тьод хёвдинг, рядом его сыновья: Олав, Ренгвальд и Магнус, прозванный Клёнг – коготь, так как всему оружию предпочитал страшные боевые ножи скрамасаксы. Там ещё было много достойных людей: Офейг, Гуннар Рыжий, Ингольв Задира, Хельги Железнобокий, Свейн Халогаландец - всех помнят лишь матери тех воинов, что сложили головы под их мечами….

И началось. Вспороли береговой песок железными носами корабли-драконы. Хлынула с бортов орущая лавина.
Воины прыгали в воду, не дожидаясь, пока корабли станут. А затем бежали вперёд, на стену разноцветных щитов, стараясь урвать себе славы побольше, чем у товарищей. Только ратная слава – это такая вещь, что нужно выбирать кусок себе по силам, не то поперхнуться не долго.
Славная была сеча! Да что рассказывать, как опускались да поднимались мечи, падали тела? Выстоял хирд, хоть и дорогой ценой далась победа! Берег усеивали тела убитых. То-то веселился в Валгалле Один, радуясь пополнению дружины! Невидимые людскому оку, без устали летали кровавые валькирии – избирательницы павших.
Сыновья Тьода полегли одними из первых – это на них пришёлся первый натиск. Хёвдинг же остался на ногах, даром, что был с ног до головы залит кровью. Да ещё Торлейв – самый младший, который вначале сражался в конце фюлькинга, а потом, в горячке боя хладнокровно, словно зрелый ветеран, зарубил троих викингов Хёрда.
А Слепого, хоть и был он тяжело ранен, унесли-таки его люди. Из трёх драккаров отплывал лишь один, да и то с половиной гребцов.
И говорили потом, Тьод протянул руку, ища копьё, чтобы метнуть в Хёрда, но лишь поломанные валялись рядом под ковром из мёртвых тел. И всё смотрел на удаляющийся корабль, скрежеща от бессилия зубами.
Кто-то догадался сбегать в дружинный дом за копьём и схватил первое попавшееся. Прибежал на берег и вложил в руку хёвдингу. Но слишком далеко отошёл драккар, и если бы Тьод метнул копьё, то мало бы что из этого вышло. Потому Хромой, чтобы переломать древко, со злости хватил себя по больной ноге. Но копьё оказалось покрепче, и викинг припал на колено от боли, проснувшейся в старой ране. А когда встал и, хромая, пошёл прочь, даже не оглянулся.
Копьё же осталось лежать в стылой крови мертвецов, и не надо было быть всезнающим Мимиром, чтобы сообразить, что это было Гейрред.

Ярл в палатах
начал расти,
щитом потрясал,
сплетал тетивы,
луки он гнул,
стрелы точил,
дротик и Копья
в воздух метал,
скакал на коне,
натравливал псов,
махал он мечом,
плавал искусно.
Песнь о Риге

Достойно похоронили сыновей Тьода и других смелых людей, окропивших кровью влажный песок. Два пылающих корабля вынесли тела Олава, Ренгвальда и Магнуса Когтя в окружении убитых недругов на середину фиорда и там затонули, прогоревшие почти дотла.
Славный был устроен пир по случаю великой победы и смерти многих храбрых викингов. Песни и пляски, смешные случаи из жизни погибших до рассвета не раз и не два рассказывались в наполовину пустом дружинном доме, чтобы духи воинов покидали этот мир веселясь.
Лишь хёвдинг молчал да всё опрокидывал в себя рог за рогом крепкое пиво бьёр. И всё поглядывал на матово блестевшее на стене копьё.

А спустя год похоронили и его. Он умер в своей постели, хотя и с мечом в руке. И многие тогда сказали, что в темных подземельях Хель для достойных людей есть и светлые хоромы.
Разобрали стену дружинного дома и, пятясь к воде, вынесли тело вождя на трёх скреплённых щитах. Для того, чтобы не нашёл отныне принадлежавший миру усопших хёвдинг дорогу назад, в обитель живых.
Последней обителью Тьода стало море, как и подобает истинному мореходу, долгие годы проведшему на солёном бушующем просторе. Рагнар Хродольвсон по прозвищу Берг – Скала, восемь лет носивший за Хромым щит и меч, поплыл вместе с хёвдингом и на глубокой воде прорубил днище корабля. А когда судно тонуло, смеялся и во всё горло орал сложенную им во славу Тьода хёвдинга драпу. Он всегда был с вождём – и на пирах, и в смерти. И все сказали тогда, что старый Хродольв сумел вырастить достойного сына. Вот так.

Во дворе стал распоряжаться Гуннар Рыжий, и надо сказать, люди слушались его охотно, хотя он и не принёс в дом большую удачу.
А Торлейв…. Торлейву было тогда только тринадцать зим. И он был ещё слишком мал, чтобы вести за собой людей. Хотя был и рослым, и крепким, словно ясеневое копьё.
Хельги Железнобокий, чьи усы и бороду годы щедро осыпали серебром, стал учить Тьодсона всему, что сам постиг за долгие военные походы.
И многие потом заметили, что сын хёвдинга учился воинскому искусству на диво быстро. И добавляли – неслучайно. Был он первым во всех испытаниях: в беге на лыжах и наперегонки с конём, в лазании по отвесным скалам, в борьбе под водой, умел ходить по вёслам с той стороны корабля, даже когда гневался морской хозяин Эгир и море бросалось в драккар многофутовыми волнами, стремясь уволочь судно в пучину.
Обучал Хельги и искусству поединка: всем обманным движения и ложным финтам, как сбивать с толку зрелых ветеранов и маскировать атаку, защищаться, отбивать смертельные удары и наносить их самому, владению всеми видами острой стали, которую Асы отдали людям. Луки и дротики, мечи и ножи, ну и, конечно же, копья.
Многие болтали, будто Торлейв сумел как-то подружиться с Гейррёд, хотя доподлинно это известно не было. Во всяком случае, копьё в руках Тьодсона казалось продолжением руки, быстрым, острым и предельно точным.
А потом Хельги умер. И на глазах Торлейва люди увидели слёзы, первые и последние, да и то весьма скупые. И всем казалось – это лишь один из камней в цепи неудач, а сколько их ещё будет…

В войско метнул
Один Копье,
это тоже свершилось
в дни первой войны;
рухнули стены
крепости асов,
ваны в битве
врагов побеждали
Старшая Эдда
Прорицание вёльвы

Потом был голод: обычно щедрое море оставалось глухо к мольбам и приносимым жертвам. Исчезла сельдь, треска и зубатка, о палтусе и не вспоминали вовсе. Хитрая рыба обходила крючки с лакомой наживкой. А однажды зеленоватые волны вынесли на прибрежный песок обломки досок. И все поняли тогда, откуда они взялись: та самая лодка с отчаянными рыбаками, что посулились вернуться с уловом или не возвращаться вовсе. Хуги Эгильсон, молодой рыбак, которого провожала в море мать, обещал ей это с улыбкой. А вот оно как вышло….

В один из дней, когда люди ходили с прилипшими к спинам животами, кто-то хватился молодого Торлейва, сына хёвдинга. Обыскали дома и двор, но Тьодсона не нашли. А потом Убби свинарь припомнил, что видел мальчика с утра, когда солнце ещё не взошло. Торлейв куда-то собирался, и Гейррёд было у него в руке.
Всем в тот момент припомнились истории, когда желающие снискать милость богов приносили самые почётные жертвы - сыновей хёвдингов и конунгов. Но было это совсем давно, если вообще было, и мы принялись искать.
Торлейва нашли только к вечеру в пяти рёстах от двора.
Сын викинга лежал на красном снегу, и издали казалось, что с него содрали кожу – так много было крови. А рядом с ним лежала грязно-жёлтая туша гигантского медведя – целая гора доброго мяса! Хозяин льдов, видимо, пришёл из не далёкой отсюда страны финнов. Но мало что нашёл кроме своей смерти. Ещё из-под левой лапы медведя торчало чёрное древко, оборвавшее жизнь исполина.
Торлейв чуть дышал. И помню, все подивились: дескать, виданное ли дело, чтобы мальчик в одиночку одолел Хозяина льдов! А я лишь усмехнулся – то ли ещё будет.

Медведь неплохо помял Торлейва: проломал правую сторону груди, на всю жизнь оставив отпечаток чудовищной лапы и по всему телу пустил в пляс отметины страшных когтей. Целый год сын хёвдинга боролся с Костлявой, и Асы свидетели, ни одного стона не слетело с крепко сжатых губ. Но молодость Тьодсона победила, и старуха Хель с ворчанием убралась в свои сырые подземелья.
Торлейв стал выбираться во двор и сидеть, опёршись спиной о деревянную стену дружинного дома, подставляя исполосованное шрамами тело ласковому солнышку. Гейррёд лежало у него на коленях, сын викинга улыбался.

Люди говорят, вместе с сединой и морщинами даруют боги мудрость. Но бывает, случается по-иному….

Вот как было.
Это случилось, когда напавший на двор Хромого – Хёрд Слепой был ещё молодой и не успел ещё нажить себе дурной славы и множества шрамов, да и Слепым его тогда ещё не называли.
На известном торгу в Бирке глянулась ему рабыня. Была она родом из страны, лежащей далеко на юго-востоке, куда не долетает даже Виндсваль – холодный северный ветер. И говорили, будто была она очень некрасива: волосы кудрявые и чёрные, как вороний хвост; глаза темны, как безлунная ночь; кожа, словно обугленная пламенем Муспельхейма – огненного мира, где правил великан Сурт. Но недаром Хёрда в скором времени назвали Слепым – викинг купил рабыню. Назвал её Халотта – Скалистая, и вся дружина долго смеялась, потому как рабыня была тощей и, казалось, была целиком сделана из острых углов.
Так или иначе, но в скором времени Халотта понесла от Хёрда дочь, а может и не от него вовсе. Викинг, когда увидал ребёнка, долго и заливисто хохотал, а потом коротко бросил: «Хревна!» – Ворона.
Спустя год после родов Халотту похоронили у подножья зелёного кургана, и Хревна осталась одна. Никто не заметил, как быстро она выросла. И, если внешностью она напоминала мать, только кожа была чуть светлее да волосы прямые, то характер ей достался от викинга, и неважно от кого именно. Так или иначе, Хревна Хёрддоттир никому обид не спускала, была страшно упряма и вечно в плохом настроении. А Слепой сам не заметил, как привязался к единственному ребёнку.
И вышло так, что зиму назад недобрый шторм вынес к фиорду Хёрда драккар известного викинга Сигвата Тюленя. И не было выбора у мореходов: либо гибнуть в бушующей пучине, либо приставать к незнакомому берегу. Сигват выбрал сушу, так как те страшные горы тёмной воды, что рождал шторм, уже мало походили на волны. Хёрд обсушил и обогрел мореходов, положил их спать в дружинном доме со своими хирдманами – и многие из знавших Слепого дивились, так мало это было на него похоже.
Почти месяц Сигват со своими людьми гостил у Хёрда. Корабль викинга так и назывался Большой Тюлень, и на штевне у него красовалась искусно вырезанная голова гигантского тюленя. Люди чинили судно: подновляли мохнатые шерстяные шнуры, забитые в щели между досками, конопатили потрёпанную обшивку судна, поменяли треснувший под напором волн руль. И целый месяц хозяйская дочь прислуживала Сигвату за столом, и нельзя сказать, что ему это очень не нравилось. А потом Тюлень пошёл к старому Хёрду, и они, запершись с пятью кувшинами браги и поросёнком, что-то обсуждали несколько часов. И, сказывают, будто один молодой скальд, умевший читать души людей, как свитки, говорил, что пришёл залётный викинг к Слепому просить Хрёвну за себя, и будто бы не отказал хозяин гостю, только с одним условием….

Так или иначе, через год мы увидели красно-зелёный полосатый парус Хёрда, а с ним сине-белый в клетку парус ещё одного драккара. Над этими парусами висели выкрашенные в красный цвет щиты, и викинги плыли явно не на торг. И если на носу Хёрдова корабля скалился дракон, то на штевне другого улыбался тюлень. Вот так.

Все, кто ещё ходил в походы со старым Тьодом хёвдингом принялись спорить, кому вести викингов в бой. Громче всех, понятно, надрывался Гуннар, и, если бы выбрали его, то, как казалось тогда, это был бы не худший выбор. Растолстевший Офейг, хмурился да всё проверял, хорошо ли ходит меч в ножнах – он всю жизнь был простым воином, и если ему бы выпала честь вести хирд в бой – что ж хёвдингом умереть много почётнее. Братья Сигурдсоны орали, что только один из них сможет справиться с этим. Крик и гомон стояли на берегу, и на драккарах Слепого и Тюленя, говорят, немало потешались, видя такую неразбериху.
Но в тот момент гулко стукнула дверь дружинного дома и все обернулись: на пороге стоял Торлейв, и он был одет для боя. Отцовская кольчуга сидела как вторая кожа и больше не висела до пят. Качнулся в руке круглый щит, стукнуло о землю чёрное древко Гейррёд. Сквозь глазницы шлема смотрели два пронзительных синих глаза. И кто глянул на людей из этой неистовой синевы – может, давно мёртвый Тьод хёвдинг, а может, кто-то рангом много выше – только даже самые болтливые рты разом закрылись, ибо было в этом пронзительном взгляде бушующее море, кровь, многие победы и что-то ещё….
Тьодсон спокойным голосом принялся раздавать приказания, и люди торопились их выполнить, ибо, как сказывали потом, всем послышался хриплый, надсаженный на холодных ветрах голос Хромого - викинга, которого боялось всё море. Как говорили мудрые люди, кровь рано или поздно взяла бы своё. А Гуннар Рыжий, помнится, сказал только: «А мальчик-то вырос», и принялся помогать остальным.
Вот по старинным, еще времен прадеда Ракни, дубовым каткам спустили на воду корабли, и гибкие деревянные драконы закачались на волнах, радуясь возвращению в море.
Тьодсон взлетел на палубу по спущенному веслу и замер у штевня, пристально вглядываясь в хорошо видимые драккары врага. На их палубах всё чаще мелькало железо: то железные кольца, нашитые на кожаные брони, то полосы мечей и полумесяцы секир, то амулеты и обереги – в бой или в могилу, без богов никуда.
А когда викинги уселись по двое на весло, и мы, наконец, отчалили, послышалось хриплое карканье. Бородатые лица расплылись в улыбках: на резном флюгере мачты сидел ворон. И помнится, все подумали, что это был добрый знак. Кто знает, может Отец Богов прислал сюда одного из своих воронов, чтобы понаблюдать за боем и выбрать себе хирдманов подостойнее? Викинги сильнее налегли на вёсла, море застучало в ясеневое плечо корабля, обдавая гребцов солёными брызгами. Тьодсон стоял на носу, положив руку на драконий загривок. Гейррёд, как всегда, было рядом. И казалось, этот человек стоил того, чтобы за ним пойти.

Драккары Хёрда и Сигвата Тюленя шли вровень, на расстоянии сорока локтей друг от друга. Страшна участь судна, попавшего в плен между такими кораблями-драконами: мигом вонзятся в деревянное тело калёные зубы абордажных крюков, плюнут смертью в упор тугие луки, хлынут с обеих сторон волны закованных в сталь воинов, слитно взлетят и опустятся топоры да мечи….
Потому и приглашали в смертельные объятья викинги, что порешили закончить бой без особых потерь.
Но из-за плеча Торлейва выглядывали многие поколения предков, для которых море было и колыбелью, и могилой, а потому сын викинга лишь презрительно усмехнулся. Чтобы позволить словить себя на такую уловку, надо было родиться не на залитой кровью палубе корабля, а в грязном хлеву под ногами свиней. Первые же звуки, которые услышал младший сын хёвдинга, были крики чаек да плеск зелёных волн, ибо мать Торлейва разрешилась на корабле, и Хромой сам обмыл младенца в студёной морской воде.
На втором корабле распоряжался Гуннар Рыжий, и иногда поднимая весло, я видел, как его борода пламенела неподалёку. Он, как и Торлейв, стоял на носу и, держась за штевень, смотрел вперёд.
Как потом со смехом говорили, старый кормщик Сигурд Три Пальца, помнящий Хромого ещё молодым, недовольно ворчал, потому как Торлейв ни разу не спросил его совета.
Сын Тьода приказал грести, как никогда раньше, и мы не жалели рук. Гуннар не отставал. Дрэки летели в ореоле белых брызг, вспарывая тёмные волны, то поднимаясь на гребнях, то низвергаясь с них.
Вскоре и Сигурд кормщик понял, что к чему: впереди торчали каменные зубы подводных камней, выглядывая из волн серыми осклизлыми вершинами. Но и на кораблях Хёрда и Сигвата их тоже заметили, и, скрежеща зубами, принялись перестраиваться, силясь проскользнуть в узкий проход один за другим. Кормщики на тех кораблях, видимо, тоже не зря ели положенный кусок – затрещали вёсла, изогнулись в руках воинов шесты, которыми те отталкивались от подводных камней, и корабли медленно, но верно двинулись через проход.

Но наш драккар уже рванулся вперёд. На гребне волны показалось морда гигантского тюленя: Сигват шёл первым.
Из-за улыбающейся тюленьей морды показался и сам викинг: откинулся вполоборота назад, с шагом вперёд распрямился – и послал свистящее копьё в наш корабля – первыми начинают бой хёвдинги!
Торлейв даже не шелохнулся, лишь обнажил в усмешке белые зубы – никто не скажет, будто бы этот вождь боялся судьбы, да и мог ли он вообще бояться – свой страх он похоронил полторы зимы назад, зарыв его под тушей матёрого белого медведя! Копьё Сигвата вонзилось в шею носового дракона, брызнули щепки, оцарапав Тьодсону щёку. На Большом Тюлене зашумели – добрый бросок!
Торлейв смахнул рукой набежавшую кровь, облизал ладонь. Выдернул копьё Сигвата и пустил его над волнами в обратный путь. Первый бросок – во славу Одина, Отца Побед! Узкое стремительное древко мелькнуло над пенными шапками волн и ударило во вскинутый щит воина, сидевшего на передней скамье. Сине-жёлтая скорлупа щита треснула и развалилась, воина опрокинуло со скамьи. Миг – и он снова на ногах, грозит Торлейву кулаком. Что ж, теперь на Большом Тюлене знают, навстречу плывут не бабы в мужских платьях!

А с другой стороны стремительно скользил дракон Гуннара, и будто бы морская великанша Ран сама вела корабельное тело синей рукой, так быстро он выплыл чуть поодаль от Большого Тюленя, напротив Торлейва. Сын Хромого махнул рукой, и драккары двинулись на судно Сигвата. Хёрд не успевал догнать Большого Тюленя, и Сигват готовился принять бой в одиночку. Что ж, тем почётней будет победа!
Слитно вспенили воду и исчезли в гребных люках длинные вёсла. Корабли-драконы столкнулись плечами. Тут уж завыло трущееся дерево, заскрипела от нагрузки обшивка. Разом открылись бородатые рты, и под рёв сотни глоток взметнулись в воздух калёные крюки, которые мертвой хваткой будут держать тонущие в бушующей сече суда.
А под свист абордажных крючьев, не дожидаясь замедления корабельного хода, взвилось в высоком прыжке облитое кольчугой тело и приземлилось на чужую палубу. Чёрной молнией мелькнуло Гейррёд.
И сидевший со мной на одном весле Офейг, помнится, тогда прошептал: «Добрый прыжок», - быстро поднялся и, вскинув меч, метнулся вслед за Тьодсоном.
- За хёвдинга!- восторженный клич взмыл в сереющее небо, и мы понеслись вперёд, туда, где приземлился Торлейв. Всем казалось тогда, будто его изрубят и затопчут через считанные мгновения, и мы бежали, чтобы отбить тело храбреца для достойного погребения. Ноги споро мерили дощатый настил, а чёрное копьё всё также взлетало над куполами шлемов.
Замелькали над полосой чёрной воды распластанные в отчаянных прыжках викинги, приняла на себя чужая палуба десятки обутых в кожу ног. Вскипело поле битвы, но Один в тот день улыбался нам, ибо, как говорят, нет удачи викингу, принимающему бой на своём драккаре! Вспыхивали и гасли быстрые схватки, и палуба быстро становилась скользкой от крови.
И вдруг все попадали с ног, потому как в Большой Тюлень врезался ещё один драккар, и Гуннар Рыжий первым перепрыгнул через борт.

Оставшиеся в живых викинги Тюленя жались на корме, Сигват стоял перед ними, широко расставив ноги. Иззубренный меч в его руке был красного цвета от выпитой крови и, как потом говорили, этот хёвдинг был достойным врагом.
Вперёд вышел Торлейв, и Тюлень сразу стал как-то ниже ростом, ибо перед ним в тот день стоял викинг, грозный, как сам бог войны, даром, что не прожил ещё пятнадцати зим! Кольчуга висела рублеными лохмотьями, шлем свежими вмятинами отмечал места, где погуляла вражеская сталь. Тьодсон был с ног до головы залит кровью, и, по правде сказать, не разобрать было, чьей крови больше – своей или чужой. Но огонь в глазах не погас, а в правой руке небрежно покачивала черным телом сама смерть!
Эх, Сигват хёвдинг, и угораздило же тебя появиться у Хёрдова двора, а потом влюбиться в его дочь-ворону? Плавал бы себе по морям-океанам да охотился на тюленей! Но уж спряли норны нити твоей судьбы, вырезали руны твоей жизни, теперь пришла пора омыть их кровью!
Кровавый меч взлетел раз, потом второй и ещё, и ещё. Но чёрное копье было быстрей и точней. И вот, наконец, нащупав брешь в защите, Гейррёд, точно потревоженная гадюка, ужалило Сигвата в плечо. Еще пару раз взлетел кровавый клинок, но силы уже были подточены яростным боем, да и новые кровавые цветы, расцветающие на белой коже от прикосновения копья, струйка за струйкой выпускали из воина жизнь.
Собрав остаток сил в последний удар, викинг обеими руками полоснул клинком наискось. Гейррёд встретило меч на середине, вырвало из усталых рук, а потом ударило само. Туда, под левую грудь, откуда слышался главный стук ещё живущего тела. Тюлень обхватил правой рукой вросшее в рёбра чёрное дерево, шумно выдохнул и сполз под ноги победителю.
Торлейв неторопливо выдернул копьё и двинулся вперёд. Там, на самой корме драккара, который уже больше им не принадлежал, ещё стояло с десяток хирдманов Сигвата. Выставив перед собой мечи, закрывшись яркими щитами, угрюмо смотрели они на победителей: эти не будут просить пощады, да и не примут её непрошенную!

Знаю, висел я
в ветвях на ветру
девять долгих ночей,
пронзенный Копьем,
посвященный Одину,
в жертву себе же,
на дереве том,
чьи корни сокрыты
в недрах неведомых.
Старшая Эдда
Речи Высокогo

Вскоре, когда был взят и корабль Хёрда, и тела стали спихивать в потемневшую от крови воду, драккары, наконец, повернули к родным берегам.
Во дворе уже знали, чем закончился бой, и приветственными криками встречали викингов. У матерей и жён повлажневшие глаза светились гордостью, а младших сыновей рода, которым ещё не пришла пора ходить в походы, грызла та ведомая только молодым тоска и горечь, да ещё ощущение, что они запоздали родиться.
Завтрашний день будет полон забот. Обмоют морской водой иссеченные тела, закроют остекленевшие глаза, уложат на палубе корабля. А то и выроют на кургане, где издавна хоронили предков, глубокую могилу, спустят просторный сруб-домовину. Потеснятся пращуры, рады будут принять в свои стылые земляные хоромы сыновей-героев! А потом выложат из камней очертания корабля – пусть видит каждый, здесь покоятся мореходы!
А ещё возьмут воины свои мечи и щиты и встанут в круг. И кто-то, кто поопытней и постарше, укажет закруглённым клинком на Торлейва Тьодсона и крикнет: «Хёвдинг»! Ударят викинги мечами о щиты, и будет это шум оружия – Вапнатак!
Вечером будет пир горой: веселиться будут викинги, да всё время пить, стараясь притупить тоску о погибших в вине и пиве. А когда выпито будет уже изрядно, кто-то передерётся, кто-то свалится под лавку храпящим кулем, кто-то уснёт, зарывшись лицом в миску ячменной каши, а наутро, щупая набитые на гудящих головах шишки, улыбнутся друг другу – добрый был вчера пир!

Торлейв приказал отвести Слепого к одинокому дубу, что словно вождь гордо стоял перед темнеющим лесом.
Через толстую ветвь хлестнула верёвка, а миг спустя забилось, засучило ногами повешенное тело. Болтался и бил ногами по воздуху Хёрд хевдинг. И тогда Тьодсон метнул Гейррёд. Копьё вонзилось Слепому в грудь. Тело ещё подвигало ногами и вскоре затихло, обмякнув в петле. Бешеный барабан в пронзённой грудине затих – так издавна приносили жертву Одину, которого неспроста называют ещё и богом повешенных!
Торлейв лишь шепнул: «Тебе, Одноглазый». Развернулся и, не оглядываясь, пошёл прочь.

Ветер ещё долго раскачивал висящее тело. И в скрипе ветвей и шелесте листьев чудился перестук восьми подкованных копыт, а в облачной высоте неба угадывалось бородатое лицо старика с перевязанным глазом….

Мне снилось: кровавый
меч извлечен
из одежды твоей, -
об этом молчать бы мне!
Мне снилось: Копье
тебе в сердце ударило,
волчий вокруг
слышался вой.
Старшая Эдда
Гренландские Речи Атли

Вот как было.
Давным-давно, сказывают, жил в Норвегии могучий хёвдинг Торлейв Тьодсон по прозвищу Тюленебойца. И было у него зачарованное копьё – Гейррёд, постоянно просившее крови.
В возрасте тринадцати зим, если не врут люди, и это действительно так, он в одиночку завалил матёрого медведя, которого, вероятнее всего, наслали колдуны-финны. А в возрасте пятнадцати зим наголову разбил отчаянного викинга Сигвата Тюленя в союзе с Хёрдом Слепым, а самого Хёрда хёвдинга принёс в жертву Одину!
Долго еще ходил по морям Торлейв хёвдинг, и была ему удача во всём. Корабль его звался Большой Тюлень, и считалось большой честью попасть к нему в дружину. Только сказывают ещё, что от похода к походу становился викинг всё мрачнее, и всё больше жертв приносил Отцу Побед.
Подарили Асы удачливому хёвдингу наследника, и звали его Сиггейр – Копьё Победы. И, будто бы возвратившись из очередного похода, взял Торлейв ведро воды, чтобы напиться, а копьё прислонил к стене. А маленький сын ухватился за древко Гейррёд и засмеялся. И нехорошим, сказывают, был тот смех….
А на следующий день хёвдинг заперся в кузнице со старой ведьмой Химинбьёрг и вышел оттуда только под вечер. И, как говорили, Гейррёд впервые не лежало у него в руке, и вечно угрюмый викинг улыбался – что само по себе было делом неслыханным. Вместо копья у него в кулаке было зажато писало, которым мудрые люди врезают в бересту могучие руны.
Был во дворе Торлейва Тюленебойцы скальд Паль по прозвищу Острослов, который славился на всю Норвегию своими нидами, хулительными стихотворениями. И будто бы однажды вызвал хёвдинг скальда к себе и подарил ему железное писало для записи самых удачных нидов, и во всём это писало напоминало Гейррёд, только было меньшим по размеру.
Паль Острослов начал слагать свои хулительные ниды до того хорошо, что его приблизил к себе тогдашний конунг страны и одарил многими марками звонкого серебра. Но в одну тёмную ночь скальд, сказывают, повредился в уме и убил маленького сына конунга, а затем бежал в лес. Долго искали его люди конунга, а потом нашли на краю бездонного болота. Скальд был мёртв, из его груди торчало то самое писало, что так напоминало копьё. Острослова зарыли там, где берег встречается с морем, как преступника, совершившего много злодеяний.
И больше о нём не вспоминали.

А Торлейв хёвдинг больше не ходил в походы, хотя многие славные конунги звали его к себе в дружину. Асы подарили ему много крепких сыновей, а сыновьям – внуков, а внукам – правнуков. И род его живёт и поныне.

А Гейррёд?
Конунговы люди сказывали, люди стали обходить то болото, где закончил свой неудачный путь Паль Острослов: иногда в полнолуние путникам мерещился призрак павшего викинга: болтаются седые космы опущенной головы, жалобно звенит ржавая кольчуга, зияет на груди страшная рана. Идёт по шаткому болотному покрову согбенная фигура, а в опущенной руке чернеет копьё. И зло ругается призрак, коря себя за земные неудачи….
А иные болтали, будто в конце весны, когда даже в самых глухих местах начинает таять снег, разливается болото на несколько рёстов мутным торфяным озером. И будто бы при каждом шаге по зыбкой поверхности, из трясины, из самых бездонных болотных окон, в которых, говорят, дна вовсе нет, доносится злобный шёпот: «Крови… Крови…»
Хотя, по правде сказать, чего только не болтают охочие до всяких историй хирдманы, и каждому верить – скоро сам в том болоте окажешься. Вот так.

© Copyright: Всеслав Волк, 2009
Свидетельство о публикации №1908160995

ВСЕСЛАВ ВОЛК

…И тул, и налучь у меня яркие: синего цвета, расшитые по краям рунами радости. Синий – цвет мести, об этом на «Северном Пути» знает каждый, недаром у Отца Богов плащ именно такого колера. Налучь – она, как плечевой мешок, потому что я ношу лук за спиной. А вот тул висит там, где викинги носят топор – на правом боку, спускается на ногу.
Из тула приветливо смотрят на меня и даже, кажется, подмигивают перьями стрелы. Они - мои самые лучшие друзья: никогда не предадут, никогда не промахнутся. Их – двадцать, но все разные. Это видно даже по цвету оперенья, у каждой – свой оттенок, даром, что все - цвета грозового неба. Потому я даже в горячке боя смогу вытащить ту, которая оборвёт жизненную нить врага.
Одни – двурогие, для охоты на жирных селезней, другие - плоские. Есть и для боя, в которых сидит частичка Хель: с широкой режущей кромкой, их ещё называют «срезнями» - против лошадей и людей, не прячущих сердце под тяжёлыми бронями. Есть и гранёные, пробивающие щиты и шлемы. Даже против мелкоячеистой кольчуги, обтекающей тело воина блестящей чешуёй, есть у меня средство: шиловидные, словно тонкие сосульки, коими суровый северный ветер Виндсваль обвешивает зимой скаты крыш.
А есть и двушипные, которые никогда не вытащишь из раны, не расширив её.
Множество у смерти слуг, и каждый страшен по-своему. Я знаком с двадцатью, и не дайте Асы, тебе с ними повстречаться!

Они стоят напротив меня: трое против одного. Это парни как на подбор: рослые, крепкие, словно молодые дубы. Счастлив отец, которому Асы подарили таких сыновей. Тем более, если отца зовут Хьёрт Богатей, и он – ярл, самый известный во всём Рогаланде. Хотя известен он, надо сказать, не только богатством и большим хозяйством, но и безграничной скупостью и лживостью. А ещё тем, что не привык считаться со свободными бондами, что от века сидят на завоёванной пращурами земле. Вот и получается, что наши предки ни за что проливали кровь. Сколько ж тебе ещё земли надобно, Богатей?
Но правду говорят мудрые люди: выбирай кусок, чтобы смог проглотить….

Хутор моего отца звался Гейтдаль – Козья Долина, и видят Асы, он был не из бедных. Так как было у нас в хозяйстве множество скота и доброй земли, так что даже летом мы не гнали рогатых кормильцев на верхние луга – сетер, места открытые для всех.
Отца моего звали Транд Раудсон, и надобно сказать, это был достойный человек. И никто даже после его смерти не скажет, будто, придя в дом Транда, он не нашёл там пищу и ночлег.
В Гейтдале хорошо родился ячмень, а потому мы с детства знали вкус свежего хлеба, а, подрастая, узнали и пиво: лёгкое – оль и крепкое – бьёр.
Жаль, что ты не видел, сколько здесь варили пива для празднования самого короткого дня в году – Йоля!
Хотя основным кормильцем для нас, как и для прочих, была не скудная земля, а всегда щедрое море…

У отца всю жизнь была одна жена – Торбьёрг Хунрёддоттир, моя мать. Тобба, как её ласково называл отец, подарила ему Хальва, моего старшего брата, а затем - меня. В то время, если не врут люди, и это действительно так, меня звали Мули, хотя я это уже, кажется, позабыл.
Недалеко от нас находился и двор Хьёрта, который назывался Кальфафел – Телячья Гора, из-за того, что у Богатея телят - и то были стада, а местность вся – словно Аса-Тор Мьёльниром в складки собрал - одни холмы да низины. Но трава, сказать по правде, там всегда густая да сочная была, и коровы с козами от той травы двойной надой приносили.
И чего только Хьорту не хватало?

Нас называют ругами, нашу землю – Рогаландом. Уже сто полугодий прошло с тех пор, как сюда пришёл Торд хёвдинг по прозвищу Хравн - Ворон. Мой прадед был в его дружине, и сказывают, не на последнем месте. Его звали Рауд по прозвищу Боги. Боги - значит лук. И неспроста было у него такое прозвище. Говорят, он мастерски владел своим огромным тисовым луком, и никто кроме него его даже натянуть не мог. А стрелой, сказывают, пробивал любую броню, даже если перед бронёй стоял щит. Вот так-то.
Старый Хравн осел в Рогаланде, основав свой двор – Хравнаскалли – Жилище Ворона. Прадед Рауд поселился в четырёх рёстах севернее, в месте, которое потом назвал Козьей Долиной.

А пятнадцать зим назад пришли викинги из соседнего Халогаланда, что лежит севернее нашей земли. Они называли себя халейгами, и на каждом из девяти драккаров был поднят красный щит. Помню, как в глубь страны уводили женщин и детей, я был среди них, так как на то время видел только восьмой снег.
Мой отец и брат остались сражаться за свою землю. Они тоже, конечно, отступили, и это было разумно: не встречать же не прошеных гостей в одиночку. А через день пришёл с войском Торд хёвдинг, которого впоследствии стали называть Ютааст**, внук того самого Торда Хравна, с которым пришёл мой прадед. Они обнажили мечи и пошли к нашему фиорду, с которого уже сутки тянулся дым чужих костров.
Сипло взревел боевой рог – никто из халейгов не скажет, будто руги нападают вероломно! А потом завязалась битва, краше которой едва ли видели здешние скалы.
Викинги из Халогаланда и наши родичи шли друг на друга плотными фюлькингами, как заповедовали биться на суше прадеды. И казалось, будто море родило две исполинские волны и, тешась силой, столкнуло их лбами. И схлестнулись!
Рубка была такая, что даже эйнхерии Одина позавидовали бы! Могучи халейги, но ругов тоже вскормило море! Рослые и коренастые, светловолосые и рыжие - каких только воинов не свёл Одноглазый на том бранном пиру. А уж как потчевали друг друга ратным вином, упиваясь, кто допьяна, кто до смерти! Мелькала острая сталь, летели кровавые брызги, гремел боевой клич халейгов. Руги орали древнюю боевую песнь. И, Тор свидетель, она была не хуже!
А потом, когда уже от щитов остались одни лишь покромсанные ремни да помятые умбоны, рубка пошла по иному: удар - и падает наземь викинг, а душа сражается с недругами на пути в Валгаллу. Ещё удар – и новый мертвец спешит в Обитель Героев. Страшный счёт!
Но, видать, Асы дали нашим отцам чуть побольше удачи – и халейги принялись отступать: шаг за шагом, медленно, не спеша – враг не похвастается, будто видел их спины! Родичи шли по телам павших, и за каждый шаг было заплачено кровью.
А потом битва вскипела возле драккаров, и к Халогаланду отплыл только один – остальные восемь остались лежать с прорубленными боками, точно выброшенные штормом на мелководье киты.
Что ж, теперь халейги не будут гадать, есть ли викинги в соседнем Рогаланде! И вряд ли скоро позабудут этот день.

…Стоящие друзья никогда не предадут, но и их, случается, теряют. Я тоже терял своих друзей: одних уносили в теле дикие звери, других - в глотках враги, но взамен утерянных я всегда заводил новых, по точному подобию старых. И это было мудро!
Я создавал их из берёзы, ели, сосны. Вытачивал их тело из мёртвого дерева, наделял способностью отбирать жизни.
Долго ласкал их костяным стругом, потом шлифовал песчаником – древко должно быть совершенно гладким, без малейших шероховатостей. Будут изъяны – можно серьёзно поранить руку.
Затем давал телу голову: острую, хищную…
Загонял её в древко - втульчатыми пусть пользуются франки! Я же делал, как мне заповедовали пращуры: вставлял наконечник в торец, по клею одевал крепкой обмоткой, чтобы не раскололось древко. А поверх обмотки оклеивал берестой – не снизит скорости смертельный снаряд, не полетит мимо цели. Добрая будет стрела!
Потом давал другу крылья: гладкие, упругие. Так, чтобы изгиб был направлен в одну сторону, чтобы стрела вращалась в полёте – ну, кто остановит летучую смерть? Попробуй, викинг!

Десять зим назад к нам приплыли юты, и над парусами трёх ютских драккаров блестели белые щиты. Торд хёвдинг согласился выделить им землю. Один из ютов-братьев поселился возле Хравнаскалли, второй брат пошёл в горы, а третий, Хьёрт Богатей, поселился возле Козьей Долины.
Чего уж там наобещали Торду юты – неизвестно, только вот уж через пару дней застучали топорами, возводя себе новые жилища.
И со всеми, кто приходился им соседями, обращались высокомерно, не по-соседски. Потому и ходили люди мимо ютских дворов, положа руку на топоры. А Торду дали прозвище, про то я уже упоминал.

Как-то раз случилось вот что.
Неподалёку от нашего двора был насыпан курган. Было ему уже около восьмидесяти полугодий, там покоился мой прадед Боги. Было лето, и трава, и развесёлые цветы покрывали зелёную громаду холма.
Тот день начался с дождя. Потом небо прояснилось, и среди облаков показалась солнечная колесница.
Я шел по лесу, ища подходящее дерево для копья. Старый раб Крум пообещал мне помочь, если я найду добрый ствол. И вышло так, что я как раз проходил по краю леса, откуда был виден курган. По привычке взглянув на пристанище прадеда, на травяном боку холма я увидел свежевырытую яму.
Гнев застлал мне взор красной пеленой. Как я оказался возле кургана - помню плохо. А в правой руке у меня блестел острый нож - я ведь проводил уже свою тринадцатую зиму.
Но мстить за потревоженный покой прадеда было уже некому. В вырытой ямине, раскинув руки, лежал человек. И лицо у него было синее-синее. А на груди его лежала куча брёвен, что упали на него, когда он добрался до сруба-домовины. Покойника потом опознали. Его звали Хунди по прозвищу Хаугабрёт – Раскапыватель Курганов. А то, что он тоже приплыл под ютскими парусами – так это никого не удивило.
Так или иначе, но Хунди, как потом сказали люди, раскопал не тот курган. Но в тот миг я стоял и смотрел не на синее лицо вора, а на темневший за ним сруб. Там, я знал, покоился славный Рауд, мой прадед-викинг.
Осторожно, мелкими шагами я стал приближаться к раскопанной домовине. Было жутко и страшно – признает ли правнука, почует ли свою кровь? Или тоже завалит влажной землицей, придавит сырыми брёвнами?
Боги лежал, где его похоронили: в окружении сопровождавшей его рабыни, меча и топора. Голова прадеда покоилась на щите и потому была приподнята. Так что старый Рауд видел, кто вошёл к нему в дом. Я поклонился ему от порога, поздоровался.
Потом начал ставить брёвна на место, венец за венцом: негоже покойнику видеть мир живых. Переваливая третье по счёту бревно, я увидел лук. Это был он – знаменитый Снейпир – Коновал, прозванный так после сражения в словенской земле, когда прадед косил всадников, словно косарь – росистую траву. Бой они тогда проиграли, но прозвище осталось за луком, и на прадеда поглядывали с уважением.
У меня перехватило дыхание. Я протянул руку и коснулся благородного изгиба тисовых рогов.*** Помню, как зашелестела, сползая с лука, истлевшая шкура, как обнажилась точёное тело Снейпира. Земля стала приближаться, потом поднялась и ударила в висок. Разум помутился, и я потерял сознание. А когда падал наземь, мне показалось: прадед подмигнул …
Люди нашли меня рядом с курганом: я лежал и сжимал в правой руке Коновал, могила была завалена. А из травяного тела холма, ещё кое-где обезображенного раскопками Хунди, торчала синяя рука. Его, конечно, потом откопали. Яму спешно завалили и пошли прочь, всё время оглядываясь.
А я долго лежал на кургане и не боялся – вряд ли рассердится славный Рауд, к которому пришёл в гости родич!

…он был сделан из тиса – оба плеча.*** А посредине была рукоять, увитая сухожильными нитями – не соскользнёт, не дрогнет уверенная рука!
Лук был громадный, помню, люди говорили: уже вряд ли родится викинг, способный его натянуть. Я потратил на это год. Другие бы справились за два, если бы хватило упорства. А все потому, что Коновал чувствовал во мне кровь прадеда - воина, подарившего ему славу.
Завершения рогов звались концами, и у каждого конца было по петле – ладно ляжет тугая тетива, не сорвётся среди жаркого боя, обрекая стрелка на смерть…

Пару зим назад я решился попытать счастье в походах. Торкель Долговязый, сын Торда Ютааста, взял меня с охотой, ибо я уже, как говорили люди, умел неплохо стрелять из лука. Что ж, в этом было немало правды - я доказал это в бою.
Когда мы не поделили дорогу рыб с Кетилем из Северного Мёра, и я после битвы украсил рога Коновала семью отметинами – по счёту убитых викингов, хирдманы Долговязого стали называть меня Ивар.*
Сказать по правде, дружина Торкеля никогда не была мне семьёй. У меня на то время, хотя я этого ещё не знал, оставался лишь один родич – Снейпир, не ведающий промаха лук прадеда.
Потом я вернулся домой, но на месте родного дома нашёл лишь золу и угли. Люди сказали: с севера опять нагрянули халейги и сожгли Гейтдаль вместе со всей моей семьёй.
А Крум, у которого уже давно тряслись от старости руки, рассказал, что незадолго до разбойничьего набега в Козью Долину приходил Хьёрт со своими людьми. И будто бы хотел Богатей купить у моего отца двор и все луга – скоту уже, дескать, пастись негде стало. Но Транд Раудсон был, как кремень. Они тогда сильно кричали друг на друга, а потом юты ушли. А Хьёрт, как отошли, показал на двор Транда хирдманам и провёл большим пальцем по горлу. Вот так вот.

…на левом запястье – кожаный щиток, протёртый с внутренней стороны летящими стрелами. Такой же щиток есть и на правом плече – тетива из оленьих жил дотягивается и туда. И он тоже потёрт – я много стреляю.
А на указательном пальце правой руки – кольца из рога. Однажды я видел, как лучник из данов пускал стрелу за стрелой, а потом не мог поднять меч – окровавленные пальцы отказывались обхватывать рукоять. У меня такого не случится.
Надеюсь, норны выпряли мне иную судьбу…

Они стоят напротив меня и трясутся, словно листья под осенними ветрами. Их трое, а я – один. Но боятся они, ведь перед ними стоит стрелок, и люди говорят, он - не из худших. И Коновал не дрожит у меня в руке, а в туле полно стрел.
Их губы беззвучно шевелятся, надо полагать, они молятся. Молитесь хорошо, Хьёртсоны! Старуха Хель уже потирает руки.
Ну что, Хьёрт, ты сгубил мою семью – я возьму жизни твоих оленят! ****

Без богов далеко не уйдёшь: ни по морю, ни по суше, ни по жизни.
Одни молятся Одину - Богу Богов, мудрейшему из Асов. Просят его ниспослать крупицу своей мудрости, помочь в принятии важного решения.
Другие, те, для кого война – это работа, молятся Однорукому – асу Тюру.
Кто-то молится Браги, и висы у него получаются на диво складными.
Кто-то – Эгиру, чтобы подарил хороший улов.
Кузнецы просят о помощи Велунда, бога-кузнеца.
Сапожники – молчаливого Видара.
Фрейр и Тор посылают обильный урожай, Фрея – потомство и счастье в браке.
Я же молюсь Уллю – богу стрелков, и мой бог сейчас сильнее всех. Спроси у тех троих, что сейчас падут наземь с пробитыми глотками быстрее, чем ты высыплешь камешки из ладони. Не веришь – смотри!

Примечания:
* Ивар – «тисовый воин»; луки часто делались из тиса; кеннинг, обозначающий лук.
** Ютааст – «Любовь Ютов».
*** Рога и плечи - середина лука называлась рукоятью, длинные упругие части по обе стороны от нее - рогами или плечами лука.
**** Хьёрт, ты сгубил мою семью – я возьму жизни твоих оленят! – игра слов: Хьёрт – (пер.) Олень.

© Copyright: Всеслав Волк, 2009
Свидетельство о публикации №1908310328

ВСЕСЛАВ ВОЛК

Пой меч, резвись секира,
А молитвы оставь на потом.
Ждут нас боги в чертогах Валхаллы,
Мы последнюю песню поем.

И тяжелый меч враг не выбьет из рук,
Пусть смеется звонко булат.
Кровью недруг истекает, битва бушует,
И в кольчугу стрелы стучат.

Держитесь, норвежцы, сомкните ряды,
Если асам угодно – умрем!
Не позорьте флаг свой и павших друзей,
Мы последнюю песню поем!

Не дрогнул наш строй, и враг не трепещет,
В блеске стали - Одина взгляд.
Пробитое сердце и спетая песня
Милее, чем Хельхейма сумрачный хлад.

Увы, мой друг покинул меня,
Но меч не выпал из рук,
Ведь норвежская хватка смерти сильней,
И не сломлен наш северный дух.
<БОЕВОЙ МАРШ НОРВЕЖЦЕВ>

Хельги провёл языком по разбитым губам. Язык, словно червь в пересохшем колодце, с трудом ворочался во рту. Жажда.
Сколько часов он уже сидит на снегу, привалившись к шершавому стволу сосны, упорно стискивая рукоять верного меча? Поначалу было тяжелее: изрубленное тело мелочно подсчитывало ущерб, нанесённый вражьей сталью, проверяя переломы костей и разрывы плоти вспышками неcтерпимой боли. В голове у Хельги взрывались тысячи белых солнц, а спустя пару мгновений разум обволакивала спасительная завеса дурноты. Гасли ослепительные сполохи, и викинг сидел тихо, боясь потревожить уснувшую боль.
Разум постепенно прояснялся, и Хельги Олавсон напрягал кисть правой руки. Перебитая ключица немедленно отзывалась, но сквозь стиснутые зубы викинга проглядывало жалкое подобие удовлетворённой усмешки – меч по-прежнему был с ним. А значит путь у него только один – в светлые залы величайшего чертога в Асгарде, городе богов.
Час за часом крепкое тело викинга не желало остывать вопреки воле хозяина. И кровяной ток не с меньшим упорством стучался в тонкой височной жиле.

Викинг разлепил глаза. Помутневший от страданий взгляд обвёл поле отгремевшего боя. Славная была сеча! Проглянувшая из под опухших век синева засветилась гордостью.
Взгляд медленно пополз по застывшим в смертельных объятиях рыжебородым и светловолосым воинам, так славно погулявшим на том бранном пиру. Их было шесть десятков. И каждый был достоин сидеть за одним столом с Отцом Побед. И пить из одной братины с богами…
Наверное, они до сих пор толпятся у входа в Валгаллу, не желая входить под гостеприимный кров Одина без него. Торвальд Три Пальца, Хескульд, Ракни Черноволосый, Олав Храбрый, Оттар Костолом и многие другие.
Перемазанные кровью валькирии покачивают тяжёлыми копьями, и, смущённо поглядывая на героев, ждут вместе с ними. И даже одноглазый Отец Богов не смеет поторопить их.
Смеются и беседуют павшие, рассказывают друг другу небылицы и вспоминают сражение: и чужие, не пожелавшие разойтись миром, и свои – родичи, хоть и называвшие отцами разных людей. Ибо для истинного викинга единственная семья – хирд. Только эти люди будут мстить за причинённые обиды, не бросят в одиночестве, не предадут. Потому и называют себя братьями, и в пламени битвы подставят щит под летящий в тебя удар. А не будет щита – тогда грудь. И по-другому быть не может.

Хельги с тринадцати зим ходил в походы. Почти все они были удачными. Почти… Но не все. Были и такие, из которых возвращалась едва ли половина отправившихся в викинг. Но жалуются на судьбу лишь слабаки, сильный же не побоится обнажить благородный меч и против могучего врага. И, войдя в Валгаллу, не опустит ярый от битвы взгляд даже перед Одноглазым.
А удача… Что ж, удача не всегда бывает так велика. Олавсон хотел по привычке почесать висок, но после недавнего боя левая рука стала короче на кисть. Словно однорукий Тюр, не убоявшийся оставить руку в залог Фенриру, великану в образе волка. Викинг невесело усмехнулся: на этот раз удача была на его стороне – плохо было бы, если бы ему обрубили обе руки, тогда бы он не смог держать меч. А так… По крайней мере, старуха Хель расстелет брачное ложе не для него.

Разум провалился в пучину кровавого бреда, извлекая из глубин похороненные полотна воспоминаний.
Его называли Палёным. Хельги Палёный. Вот так.
А пошло всё после того памятного пира в Хёрдаланде, где он был одним из гостей. Все знают, откуда у конунга Эйрика было прозвище Кровавая Секира. Всё из-за того, что он поднял топор на родичей.
Так вот. Хельги был тогда ещё совсем молодым – пятнадцати зим отроду. И голову его ещё не осыпал иней скитаний и потерь, как теперь – в двадцать пять.
Форинг их дружины, Хродольв Кость-в-Горле пировал у херсира Торкеля Лживого в Свальфорси, что в Хёрдаланде. Добрый был пир: горы яств и реки браги и пива. Только вот люди Торкеля всё больше ели, чем пили. А потом разом куда-то подевались. А через пару мгновений, когда дружина Хродольва оглядывала просторный дом мутными от выпитого глазами, вспыхнуло пламя. Огонь быстро пожирал стены, и удушливый дым сдавливал глотки железной рукой. Гости ринулись прочь из полыхающего покоя, в спасительную прохладу морозной ночи. Но лишь стрелы и копья ждали снаружи…
Вот с тех пор и появилась у Хельги привычка тереть обожженную, поеденную огнём голову.
Торкель ненамного пережил Хродольва, и умер, как собака, измерив свои злодеяния собственными кишками.

Еще называли Хельги удачливым. Он уже пять лет был кормщиком. И немного есть в Мидгарде занятий достойнее.
За эти пять лет беспрерывных походов Один, надо сказать, неплохо приглядывал за викингом, если он ни разу не посадил корабль на мель.
Одноглазый наблюдал за Олавсоном со своего престола, Хлидскъялва, и Хельги в ответ ни разу не предал его, ни на речах, ни в сердце. Не то что его погибший отец, принявший новую веру в единого Белого бога.
Видел он жалких жрецов этого бога, призывавших подставить под удар правую щеку, если тебя ударили по левой. Речи достойные длиннопятых трэлей, которых он за звонкое серебро продавал в Хедебю на невольничьем рынке.
И порази Тор того лживого ирландского проповедника, что принёс своё чёрное учение в дом его отца! Жрец Белого Бога, скорее всего, будет стоять по правую руку от Отца Лжи – Локи, когда с наступлением Сумерек Богов выплывет Нагльфар - корабль, построенный из ногтей мертвецов.
Старый Олав после общения с ведьминым выкормышем стал совсем мягким: велел всем креститься и позабыть старую веру. А своего младшего сына окропил водой, в которой ночь лежал крест, и назвал Хельги – Святой. Так что для Хельги отец умер ещё до рождения. Погиб в бою против неведомого колдовства, цветом чернее обугленного дерева. Вот так.

Викинг чувствовал холод. Он знал, откуда он идёт. Это не ласковая прохлада пушистого снега. И не звенящий, как плетеная сталь, мороз. Этот холод - не из этого мира. Он рождался в сером безрадостном Нифльхейме, куда изредка долетали всполохи огненного Муспельхейма, мира жаркого огня.
Нифльхейм был живым. Он шептал на ухо песни павших, дышал трупным холодом в обескровленное тело.
А крови, правду сказать, немного в нём осталось: Хельги сидел в подёрнутой тонкой ледяной скорлупой багровой луже. Левая рука нашла приют на коленях, возле разрубленной груди. Издали казалось, воин баюкал первенца, которого у него никогда не будет…

…Они шли навстречу Орму Умнику, чтобы вместе напасть на двор Агнара ярла. Но вместо Орма, напоролись на дружину ярла.
Их было тридцать пять против наших двух с половиной десятков. И они были на своей земле. Что же ты не пришёл, Умник?
Агнар стоял впереди, и рука его лежала на рукояти меча. Что убирало лишние вопросы.
Ярл смотрел холодно, потом неспешно потянул из ножен узорчатый клинок. Меч с тихим шелестом выполз из кожаной колыбели. Шелест родил эхо в наших рядах и рядах недругов…

Викинг рождён для битвы и в ней умирает. И если выпадет удача пасть в бою, с мечом в руке – что ж, у Всеотца всегда найдётся место за дружинным столом! Но и после гибели смысл посмертного существования – битва, победу в которой будут стремиться вырвать любой ценой, хотя заранее знают, что не увидят рассвет нового мира.
Хельги увидел два светящихся огонька. Поначалу он принял их за странные картины, которые рисует перед обречёнными скорая смерть. Но огоньки переместились вправо, потом – влево.
Наступали сумерки, серым плащом укрывая белизну снега. А в ночное время, кто ж не знает, нечисть выползает из нор, не страшась разящего молота Аса-Тора.
Кто там? Тролли? Или кто похуже? Тот, кто придёт к нему, лишь, когда ночь полностью вступит в свои права. Подождём, мне некуда спешить. Впереди у меня вечность!
Викинг попробовал рассмеяться своим прежним хриплым смехом, но из груди послышалось бульканье, перешедшее в слабый кашель. Боль скрутила и едва не опрокинула Хельги набок, в очередной раз похитив сознание.

…Тело, посиневшее от потери крови, долгого сидения на снегу и набиравшего силу мороза. Зиявшее в свете восходившей луны чёрными ранами. Тело воина, жизнь в котором теплилась слабым огоньком, вопреки всему отказывалось умирать.
На том месте, где в беспросветных сумерках светились нездешним огнём глаза, теперь сидел волк. Крупный, хотя изрядно отощавший. И даже густой, серебрящийся под лунными лучами мех не мог скрыть впалого живота, ребристой грудины.
Серый ждал. Сколько так продолжалось, викинг сказать не мог. Луна сдвинулась на два пальца, и волк сделал осторожный шаг вперёд. Голова Олавсона качнулась в сторону, зашуршав инеем на спутанных космах. Волк остановился и принялся скусывать лед между подушечками лап – ничего, он подождёт.

Луна сдвинулась на ладонь. Глаза изменили викингу: силуэт волка расплывался, сливаясь с чернотой леса. Когда же ты, наконец, оборвёшь острыми клыками нить моей жизни?
Вдруг серый вскочил. Хельги скорее почувствовал это, чем увидел. Взгляд Олавсона теперь с трудом пробивался далее пары шагов. Взгляд, даже со скамьи кормщика способный раньше всех разглядеть парус далёкого драккара!
Викинг скосил глаза вправо: тело он уже не чувствовал, но ещё видел меч, стиснутый обмороженными пальцами.
Волк метнулся в кусты. В висевшей на полем мертвецов тишине послышался хруст наста. Вскоре донеслись голоса.
Хельги сипло выдохнул.

- Все мертвы! Клянусь Мьольнниром, то была славная сеча! Жаль, что мы опоздали! Хитрый Агнар устроил нам засаду, а сам пришёл сюда, встретить Палёного!
- Посмотри, как покорежен шлем Агнара! Добрый был удар!
- Смотрите лучше, если кто живой.
- Глянь, родич! Да, это ж Хельги! Вроде ещё жив! Позовите Орма!
Викинги сгрудились вокруг сидящего воина: кто-то начал стягивать промёрзшую кольчугу, растирать холодное тело, кто-то разводил костёр.

Тени вокруг сгущались. Тьма подступала: тролли и йотуны, инеистые великаны – хримтурсы. Скакали на волках лохматые ведьмы, дёргая за сплетённые из живых змей удила. Вдалеке бесился, стараясь порвать цепи Фенрир Волк. Выплывал из-за утёса корабль мертвецов, на месте кормщика стоял рыжеволосый Локи, рядом с ним закутанная в рясу фигура с крестом на груди.
Хельги из последних сил стиснул меч - подходите, твари!
За спиной послышался хриплый клич боевых рогов. Олавсон оглянулся: неслась закованная в железную чешую лавина, а впереди на восьминогом сером жеребце – сам Один! Дрожит в предвкушении битвы копьё Гунгнир, яростно сверкает единственный глаз.
А позади Всеотца летят, как на крыльях, родичи: Торвальд Три Пальца, Хескульд, Ракни Черноволосый, Олав Храбрый, Оттар Костолом – все в первых рядах! Гудит земля под ногами избранных героев, эйнхериев. Заметили – улыбнулись: давай с нами, брат!
Поднимается Хельги. Тело больше не носит тяжких ран, всё также зорок взгляд, и радость бешеная, неуёмная рвётся из широкой груди. И разрывает глотки древний боевой клич: «Во славу Одина!».
С диким лязгом жалобно стонут цепи чудовища Фенрира, и раскрывается на полнеба жадная зловонная пасть. Но Хельги уже всё равно – он в одном строю с родичами, со своим хирдом, и враг впереди силён и безжалостен. Чего ещё надобно викингу?

На пир клинков призови друзей,
И песню стрелам пропой.
И тот, кто пред хмелем битвы сильней -
тот и вернётся домой!

Героев вспомни минувших дней,
На битву их призови -
Всех, кто ушёл в пучину морей,
Стоя по пояс в крови.

И нет в этой битве пути нам назад,
Как нет пути за кормой.
И даже сам Один не сможет сказать,
Когда мы вернёмся домой.
<БОЕВОЙ МАРШ ДАНОВ>

© Copyright: Всеслав Волк, 2009
Свидетельство о публикации №1909120791

ВСЕСЛАВ ВОЛК

И когда кольчуга
С плеч слетела ярла,
Был средь войска смелый
Отличен обличьем.

Волки рвали трупы,
Громко сталь бряцала,
Полководец бился,
А полки бежали.
<Круг Земной: Сага об Олаве сыне Трюггви>

Ярл спал на широком деревянном ложе. По углам кровати были воткнуты стрелы – для охраны снов от злых духов. Младшая жена – меньшица тихонько посапывала у него на груди, на губах её застыла счастливая улыбка, и снилось ей, видимо, что-то приятное. А вот ярл спал беспокойно: полночи ворочался, а потом, не желая будить обнявшую его женщину, лежал, уставившись глазами в высокий потолок.
Сон всё-таки сморил его, но спокойствия не принёс. Предчувствие грядущего прорезало складки на высоком лбу, сдвинуло полоски бровей. Почудилась согнувшаяся фигура в синем полумраке комнаты. Приближается скрывающийся в темноте: блестят обнажённые клинки, полыхают жёлтым огнём глаза. Хочет встать ярл и потянуться к висящей на стене секире, единственному другу в этом переменчивом мире, но предаёт его тело, налившись бессильной слабостью. А убийца всё ближе и ближе. И, словно рок, неумолима его мягкая поступь – будто и не идёт вовсе, а плывёт по пушистому ковру. Заносит над горлом нож – всё, ярл, конец….
За стеной спала мать ярла Торбьёрг Рагнарсдоттир. Её супружеское ложе пустовало вот уже восемь зим, с тех пор, когда отец ярла, Гейрольв Тордсон не вернулся из своего последнего викинга. Много снега с тех пор выпало, столько, что Хильдир ярл успел вырасти и крепкой рукой расправиться со всеми, кто когда-либо перешёл ему дорогу. И, несмотря на бесконечные походы, сумел удержать большое хозяйство отца, внушив железным кулаком должное уважение соседям. Так что для викингов, живших по соседству с фиордом Ракни, названного по имени славного деда ярла, двор Хильдира Гейрольвсона перестал быть лакомым куском в отсутствие хозяина. Ещё б! Ярл был вхож к самому конунгу Олаву Трюггвасону, и не много проку было навлечь на себя его гнев!
О своих походах Хильдир никогда не рассказывал, но людская молва через уста заезжих скальдов по всему Северному Пути разносила саги и песни. И люди говорили, не так уж много неправды было в тех сказаниях. Так что, бонды, принимавшие ярла в своих дворах, ставили на столы самые лучшие яства и напитки, а те, кому он не нравился, предпочитали держать свою ненависть при себе. Недаром говорят мудрые люди: у конунга много ушей…

В песнях Хильдира ярла называли ещё и Кровавым, и, надо сказать, тем прозвищем никто особо не гордится. Так как жива в людских сердцах память о том, как семьдесят зим тому назад Эйрик Блодокс – Кровавая Секира вероломно убил родичей. Хильдир Гейрольвсон родичей не убивал, но прозвища, как известно, не рождаются на пустом месте.
Как-то раз, зимы четыре назад, в фиорд Ракни заплыл купеческий кнарр. И, едва завидев округлые бока корабля, женщины и девушки стали собираться – будет торг! То был Транд Пузатый – купец, который, как только океан взламывал лёд в фиордах, тотчас объезжал половину Северного Пути. В тот раз он привёз не только меха из Финнмёрка, стеклянные бусины, что всю зиму плавили гардские рабы, тонкой выделки шкуры и драгоценные полотна из глубины страны франков. Еще на борту его Моржа приплыл человек, про которого говорили - испивший мёда поэзии.
Гудмунд Скальд был мёдом Одина и вправду не обделён, и людям казалось, его висы стоит запомнить. Так вот, даже перепив браги, старый Гудмунд подолгу не рылся в голове, выискивая нужные кеннинги. А ещё Скальд не особо стеснялся в выражениях. И на пиру, что всегда устраивают после удачного торга, Гудмунд, проиграв битву с хмелем, сказал песню о Хильдире Кровавом.
В разгорячённых пивом и вином головах меткие висы рождали чёткие образы: вот дружина Хильдира Гейрольвсона опрокидывает сильного врага, вот викинги грабят захваченные поселения, вот выстраивают пленных для честного дележа. А потом один из воинов находит цепочку волчьего следа, и начинается безумие: всех под меч – мужчин, стариков, детей, женщин тоже, но сначала не под меч - под себя.
Одним отрубал руки-ноги, сдирал кожу, другим, кто больше всех сопротивлялся, раздаривал Хильдир кровавых орлов: проламывал грудные клетки и, распрямив рёбра, вытаскивал на спину дымящиеся на морозе лёгкие. Третьих – в петлю и на сук. И если не издыхал повешенный в кольце моржовых ремней - получал копьё в сердце – тебе, Отец Побед! Кричащим пленницам просто резали глотки и потом смеялись – будет тебе, красавица, второй рот, тогда и заорёшь в два горла! А малолетних – в мешок и в воду, как нежданный собачий приплод.
Шумела дружина, славила вождя, а ярл всё наливался ягодной брагой. Потом встал и пошёл на негнущихся ногах спать. А с порога кинул Гудмунду золотое кольцо – за песню, Скальд!

Заезжего скальда нашли поутру на берегу под гранитным утёсом. И чего он туда полез в таком состоянии? Но иные болтали…. Хотя, хватит! Ярл, конечно, не конунг, но ушей у него тоже хватает.
Так или иначе, Хильдира ярла окружала завеса, сотканная из славы, тайны и чего-то ещё… И у всех домашних просто языки чесались порассказать друг другу домыслы про сына Гейрольва.

Хильдир в одиночестве бродил по каменистому берегу. Осень накинула на берега фиорда красивое разноцветное покрывало, всё сплошь из красных и жёлтых лоскутов. Оттого деревья стояли, словно девицы пред свадебным пиром: принаряжённые, с румянцем радости и смущения на пылающих щёках.
Викинг в последнее время полюбил прогулки в одиночестве, оставив во дворе шумную дружину и родственников. Только тут, под светло-серым небом, он чувствовал себя в безопасности, потому как плёс просматривался на два полёта стрелы. Хотя, болтают, в безопасности воин, отправивший в Валгаллу немало храбрецов, себя чувствовать нигде не может. Потому как у каждого есть родичи, а где их нет – есть хирд, в котором родню заменили побратимы, не раз и не два стоявшие спина к спине средь ярой сечи.
Так что, стоит надеяться лишь на то, что тот, кто придёт по его душу, сперва протрубит в рог. Или приложит мечом по щиту – тоже не худший знак. Хотя…
Хильдир Гейрольвсон, как там говорят залётные умники-скальды, тоже не впервые взял в руки весло. Потому и прошёл через мелкое сито тридцати зим, сохранив себя. Суровые походы, конечно, выжгли и вырубили у него в душе то, что считалось уделом трусов: жалость, сострадание, доброту – не без этого. Но взамен дух викинга оброс каменной бронёй, зубы стали с палец длиной, и в глазах затлел хищный огонь. А ещё понял ярл, что в жизни не всегда всё происходит, как в сагах. Потому, даже отправляясь на недалёкие прогулки, всегда брал с собой тяжёлую секиру, за спину вешал цветастый щит.
Кто не знает, врагов у истинного викинга всегда хватает. А если славный викинг – то и кровные найдутся. Такие, что костьми лягут, либо вместе с тобой в обнимку к Хлидскъялву поднимутся, но своего добьются. И выбирая оружье, не будут долго раздумывать.
Потому и не надеялся ярл больше ни на хриплый рёв боевого рога, ни на красный щит над парусом, ни на лязг плетёной стали о разноцветную спину щита.
Враг – он всегда враг. Да, конечно, есть такие, с коими и на остров прогуляться – великая честь! Но чаще встречаются те, которых стоит давить, как крысёнышей, не то долго потом догонять придёться. А не догонишь сразу – и станет со временем не в радость вкусный обед, ласковая жена, добрая добыча – всюду будешь чувствовать неистребимый запах крыс, куда бы норны не закинули дорогу твоей жизни. Викинг во всех походах непреклонно следовал выбранному пути – и потому до сих пор был жив, слыл удачливым. И назад не оглядывался – ни к чему!

В чашу фиорда Ракни боги сгоняли послушные облака. Сказывают, самые первые облака слепили из мозгов поверженного великана, а этому племени – веры никогда не будет, кто ж не знает. Потому, едва только взглянув на пушистые стада на фоне гор, Хильдир повернул к дому. Скорее всего, будет дождь или мелкий снег, не такой, как в ту зиму, когда Олав сын Трюггви спускал на воду свой корабль….
Зима в тот год только вступала в свои права, отбеливая стекло, сковавшее фьорды, укрывая мягким пухом стылую землю. И хоть снег шёл ещё с середины осени, такого снегопада до сих пор не было. А тут… Как приврал скальд Олава, каждая снежинка была весом в эйрир!
А сам Олав был к тому времени уже выбран на всенародном тинге конунгом Норэгр. Так-то вот.
С начала осени его люди начали строить корабль. И к началу зимы работа была закончена. Пришедшие посмотреть только диву давались и хлопали себя по коленям – такое чудесное и необычное вышло судно!
Потом ещё строили много кораблей по образу этого. И у всех их были высокие борта и узкий корпус. Потому и были они стремительны, словно ткацкий челнок в руках женщины. Их называли снекки. Снек – змея!
На корабле Олава Трюггвасона было тридцать скамей для гребцов. А вместо драконьей морды на штевне был острый деревянный шип в два локтя длиной. Конунг погладил нос корабля и назвал его Журавлём. Доброе имя!
Его спустили на реку Нид, недалеко от Трандхейма. И плавали на нём до первых морозов, сделавших воду твёрдой.
Хильдира ярла тогда не было рядом с конунгом, но он шёл к нему навстречу. Шёл, надо сказать, издалека, через всю страну: из Хадаланда через Хейдмёрк, затем – через Упплёнд и Гудбрандсдалир, через Эйстриддалир и Страндхейм, Гаулардаль и Селабу. Нелёгкий был путь у Хильдира Гейрольвсона, и принимали его всюду по-разному – всё зависело от того, как относились ярлы и херсиры фюльков, через земли которых проходил ярл, к конунгу Олаву.
Всякое бывало в том походе через глубину Норэгр, и не всё из того, что было – забыто. Но кое о чём определённо стоит рассказать. Особенно про то, что случилось в Ульвдалире, что в Гаулардале….

…Дружина шла, словно волчья стая,- след в след, так как снегу было больше локтя, и не много проку было бы, если бы каждый прокладывал себе путь через сугробы. Потому путь прокладывал викинг, идущий впереди. После того, как проходили половину рёста, его менял следующий, а путевой возвращался в конец цепочки. И это было мудро.
Клепаные шлемы с наглазниками мороз изукрасил паутинами узоров, а бороды и усы облепил мягким инеем, так что лица воинов, казалось, заросли мхом, таким, как в Исландии.
Луна ярко светила с небесного купола, проглядывали созвездия: Фриггярок - Прялка Фригг, Локабренна – Огонь Локи, Палец ноги Аурвандиля, Повозка Одина, глаза великана Тьяцци, что, сказывают, Отец Богов закинул на небосвод по просьбе дочери йотуна.
Дыхание вырывалось облачками пара, глухо хрустел снег под ногами хирда. Вдалеке, на пройденном пути сверкали жёлтыми огоньками глаза. Око луны вскарабкалось повыше, и вскоре стало видно, кому они принадлежали.
За викингами бежала небольшая стая тех, кого ярл Хильдир будет бояться до самой смерти. Волки не торопились следовать за людьми – неспешно трусили по следу, сгустками серебра переливаясь под мертвенным светом ночного солнца. Чуяли своим волчьим нюхом – в морозном воздухе витал запах ещё не пролитой крови. Урчало в их прилипших к спинам желудках: ждать осталось недолго, и вскоре наполнятся свежей мертвечиной впалые животы, а торчащие ребра грудины вновь спрячутся в густой, лоснящейся шерсти. Потому и летели над снегом серые призраки, сверля огоньками глаз щиты, закинутые за спины викингов.
А если бы волки не появились – то хирдманы назвали бы удивительным: недаром долина была названа Волчьей – Ульвдалир.
Где-то тут невдалеке должен был быть двор Сигвата Волка, и ярл надеялся переночевать у него.
Побелевшие от мороза ноздри уловили запах дыма. Наверное, неподалёку горит очаг, и, хочется думать, над ним истекает жиром подрумянившаяся туша оленя! Это было бы не худшим концом вечера.
Эйрик Топор и Торкель Косматый, прибившиеся к его дружине в Рогаланде, уже давно, наверное, сидят в тепле да прикладываются к рогам с медовухой. Их послали предупредить Сигвата о прибытии Хильдира ярла, когда солнце прошло ещё только середину небесного пути.

За снежной дюной открылась насыпь, посреди которой стоял обнесённый добротным частоколом двор. Да, это не двор викинга, что, словно гнездо морской чайки, возводится только на берегу фьорда! Тут, в глуши страны следует отгораживаться от незваных гостей толстенными, в пол-охвата бревнами, да ещё поливать их водой на морозе, делая частокол и вовсе неприступным.
Над отесанными зубцами брёвен показались головы стражников. Ага, и у хозяев есть глаза!
Хирд подошёл к стенам на половину полета стрелы. Над бревенчатым забралом средь отливающих жёлтым блеском шлемов показалась широкополая войлочная шапка – стало быть, сам Сигват хозяин вышел повстречать гостей.
- Кто стоит под моими стенами? – голос говорящего разнёсся над долиной. Наверняка, не в первый раз задаёт его путникам хозяин, рассматривая гостей и раздумывая, как их лучше приветить: то ли ковш медовухи поднести, то ли звонким мечом угостить…
- Люди зовут меня Хильдир Гейрольфсон, и со мной – мои люди. Торольв херсир сказал, у тебя тут на три десятка рёстов единственный двор. Так что было бы не плохо, если бы ты назвал нас гостями и усадил за столы. Если только мои послы не пожрали всё мясо в твоём доме. А они на это способны, клянусь Мьольнниром! – ярл искоса посматривал на стены. А если хозяин откажет, то его хирд тут костьми ляжет, но разберёт этот двор по брёвнышку.
Через пару мгновений послышалось шуршание промороженного засова. Деревянный брус толщиной в ногу взрослого мужчины, наконец, сняли с заиндевелых петель. Створки ворот, с треском ломая лёд на бронзовых завесах, словно нехотя, медленно раскрылись. За ними стояли люди, и их руки лежали на рукоятях мечей. Впереди стоял высокий и крепкий старик в низко надвинутой войлочной шляпе, который кутался в просторный меховой плащ.
Сигват Волк внимательно посмотрел на Хильдира ярла и его людей и неожиданно улыбнулся, блеснув крепкими зубами. Напряжение позади и впереди ощутимо спало. Викинги торопились зайти во двор. Ярл, слушая болтовню Квига Олавсона, оглянулся назад, на заснеженную долину, что медленно уменьшалась в проёме закрывавшихся ворот. Серая стая, поблёскивая жёлтыми точками глаз, уселась на расстоянии ста шагов от частокола и, казалось, чего-то ждала.
Викинг не один наблюдал за волками. Сигват Волк смотрел на серые тени, неслышно танцующие в морозной ночи, и улыбался собственным думам. Лишь желтоватый блин полной луны отражался в его глазах, которые, несмотря на широкую улыбку, смотрели зло и холодно…

Что ж, хозяин оказался щедрым! Видно, не так уж и часты в его доме гости!
Пир был в разгаре. Хирдманы Хильдира уже съёли и выпили изрядно, но всё равно не сдавались. Ха! Плох тот викинг, что сокрушая славных врагов, проигрывает битвы за столом!
Тёплый дружинный дом со многими очагами в утоптанном земляном полу вместил всех. Полыхал огонь в каменных углублениях, вился в дымогоны сизый дым. По стенам висело оружие: топоры и мечи, копья и дротики, красиво раскрашенные щиты. Добрый дом!
Хозяева пили мало, больше ели. Старый Сигват, сидя на хозяйском месте, рассказывал ярлу про своих сыновей:
- Старший, Вигфус, сейчас в Халогаланде у родича гостит, как и всякую зиму. Средний, Эйнар, уже отличился в викингах в землю эстов позапрошлым летом, вон он сидит - воин с заплетённой в пшеничные косицы бородой посмотрел на ярла глазами, в которых пенилось немало выпитого пива, и кивнул.
- Ну, а это младший – Грим, и, если говорят: младший – не худший, это про него, - закутанная в волчьи шкуры рука указала на сидевшего на левой скамье крепкого парня с пепельными волосами. Грим был молод, но мечен белыми полосками шрамов, и Хильдир готов был поспорить, немного хольдов у него в хирде поравнялись бы с сыном Сигвата. Юный викинг встал из почтения к гостю. На ременной перевязи вдоль пояса спал в ножнах скрамаскас, его брат костяной рукоятью выглядывал из-за спины.
Как мимоходом отметил себе Хильдир, мало кто из его знакомых носил по два ножа.

Пир удался на славу: половину гостей придерживали за пояса, пока вели спать. Хозяева, знай себе посмеивались, – конунг наверняка тоже узнает про двор Сигвата Волка, в котором гости во время пира так и не видели дна своих кубков.
Хильдир ярл встал из-за стола, только когда его последнего хирдмана увели показать спальную скамью - и палубу родного драккара, и залитый брагой стол хёвдинг покидает последним.
Обнялся с хозяином, пошел спать. В дружинном доме, вместившем под ставшими тесными сводами путников, раздавался дружный храп.
Грим Сигватсон тоже укладывался одним из последних. Не оборачиваясь, он проговорил:
- Отец часто попрекает меня тем, что я не ношу меч и топор - его правда. Но, как ты уже, наверное, догадался по имени, я – норвег лишь наполовину. Мать была из племени квеннов, что кочевало по Финнмёрку, недалеко от Халогаланда. Отец полюбил её и забрал из рода Лосося, а через девять месяцев она подарила мне свою жизнь.
Хильдир ярл сел на покрытую медвежьей шкурой скамью и принялся стягивать сапоги.
- Финны, как ты знаешь, не носят оружья кроме копий, ножей и луков. В память о матери я хожу в бой только с двумя ножами, и видят Асы, это не меня называют неудачливым, когда приходит пора снимать пояса с убитых врагов. Перевязь с боевыми ножами повисла на деревянном гвозде, плетёная сталь с тихим шелестом поползла из ножен. – Его я называю Хильдитон – Боевой Зуб, а его – Слитанди – Разрыватель. Клинки, казалось, светились мягким светом.
«А из мальчишки, пожалуй, со временем выйдет неплохой хёвдинг…», - ярл зарылся лицом в шкуру и сразу же провалился в сон.
В стылой тишине морозной ночи волки завели извечную песнь голода…

Странный сон послали боги сыну Гейрольва. Снилось, будто идёт он по двору Сигвата, а в спину дышит жаркими глотками волчья стая. Лязгают железные челюсти, стремясь добраться до тела викинга, но крепки руки, лежащие на загривках зверей. Ярл знает это и не оборачивается, идёт по утоптанному снегу. Заворачивает за угол дружинного дома и видит большой сугроб. А возле снежной горы роют лапами снег два громадных волка. Видно, позабыл хозяин упрятать мясо в ямы, а может, тут просто свежевали туши. Ярл вглядывается в снег и видит припорошенную кровь. Если тут охотники и разделывали добычу, то это было не так давно.
Летят белые комья из-под когтистых лап. Потом один из зверей наклоняет хищную голову и цепляется зубами за что-то светлое. Под переливами шкуры обозначились канаты мышц, зверь рывками вытягивает свою добычу.
Показывается сапог светлой кожи с вышивкой ругов. Догадка приходит неожиданно: ярл так и не проверил слова хозяина о том, что его послы Эйрик Топор и Торкель Косматый упились до подхода его, Хильдира, дружины! Оба – из Рогаланда!
Оборачивается викинг и видит пред собой оскаленные волчьи пасти. Прижаты уши зверей, и лютый голод горит в жёлтых зенках. А за ними стоит Сигват Волк и улыбается своей широкой улыбкой. В глазах – холод! И спускает зверьё на него…

Хильдир ярл вскочил в холодном поту и тут же почувствовал мускусный запах влажной шерсти. Пальцы привычно нашарили рукоять секиры. Рука, метнувшись к поясу, нащупала окованный серебром рог. Спешно поднёс его ко рту. Спёртый воздух разорвал боевой рёв.
Привычные к походам хирдманы ярла, ещё не стряхнув остатки сна, повскакивали со скамей. Все – с оружием в руках.
Огонь в очагах потухал, но света ещё хватало, чтобы осветить длинное помещение. Хватало, чтобы увидеть, как колышется река серых спин, беззвучно хлынувшая из дверей. Как рванули чьё-то тело капканы челюстей, как в ответ под гневный крик взметнулись мечи. Опустились и поднялись, разбрызгивая красные капли. Послышалось рычание, и в нём – боль. И пошла сеча!
За волками вслед врывались воины, Сигват – впереди! Но викинги ярла уже разметали скамьи по сторонам, посрывали со стен щиты. Встали в круг, загородившись раскрашенным деревом, из-за которого блестели яростные глаза, да опускалась сталь – подходи, кто смел!
Ну, что ж, и Волк, видно, не зря кормил свою дружину! Бросилась волна на замерший за спинами щитов хирд, люди вперемешку с волками. Бросилась отчаянно, самозабвенно, забывая в угаре боя про защиту! Но отхлынули, оставив серых братьев тёплыми телами лежать на кровавом полу.
А хирд Хильдира Гейрольвсона, затащив раненых в глубь строя, двинулся вперёд слитным размеренным шагом. Страшный шаг скандинавской дружины, который в землях англов останавливала лишь тяжёлая конница!
- Один! Один! Один! – крик на каждый шаг по скользкому полу, по телам павших волков и их хозяев. На каждый взмах мечей и топоров!
Воины Сигвата в спешке отступали в морозную ночь. Вот последний вбежал в проём, и оттуда, из ночной темноты, влетели копья. А потом закрылись двери, и опустился толстый засов. Засов снаружи. Видно, не впервой ты так принимаешь путников, Сигват Волк!
Хирд перестроился. Викинги схватили резную скамью и понеслись к дверям. И вовремя: за стенами затрещал, вспыхивая, хворост – вот отчего его такие груды были до самой крыши навалены. Всё для таких зубастых гостей, что мечи на поясах не для красоты носят!
От удара дом содрогнулся до основания, но дверь выдержала. Добрые двери в Гаулардале! Но руки, одинаково привычные к тяжести вёсел и боевых топоров, вновь подняли скамью и ударили в дверь. Брызнули щепы, слетели разом петли, и рухнул наземь деревянный препон.
А во дворе стояли полукругом оружные дружинники Сигвата. Блестела в лунном свете сталь.
Первым выкатились из дружинного дома викинги, что бежали с тараном. Да тут же свернулись на грязном снегу утыканные стрелами, точно ежи. Но следом хладнокровно шествовал хирд. Выплывал из горящего строения, не нарушая строя.
Хильдир увидел, как перекосилось от дикой злобы лицо Сигвата, прыгнувшего вперёд. Но то было мужество отчаявшихся. Лег под мечами хозяин, рядом с ним покатилась срубленная добрым ударом голова Эйнара, забрызгав кровушкой льняные косицы.
Где хозяин – там и дружина. Все до одного.
Но когда стаскивали в кучу тела, не нашли Грима, сына Волка, хотя и видели его в бою. И павшие от его ударов, пируя в Валгалле, скажут тебе, вправду ли так уж остры были его скрамасаксы!..

Хильдир ярл толк в битвах понимал, потому как перевидал их достаточно. И в воинах он тоже разбирался. Потому как повстречал на своём пути многих, и не со всеми разошёлся миром.
Ходил ярл долгие годы под стягом конунга Олава, и надо сказать, немало в Норэгр, Свеаланде, в Датских землях и много где ещё нашлось отчаянных викингов, не побоявшихся поднять на мачтах красные щиты при виде парусов Олава Трюггвасона!
Потому и схлёстывались в страшных сечах, где не считали ран и ударов – только убитых. Сражались и на просторах морей, и на земле. Бились против фюлькингов и дружин ярлов. И с йомсвикингами пересекались, и, надо сказать, даже при виде их кораблей не завязывали ножны ремешками! Славные были враги!
А ещё повидал ярл тех, кого выставляли впереди всего войска, с кем никогда не сидели за одним столом. Людей, сроднившихся с духами зверей, - одевавших медвежьи шкуры, кусающих в припадках ярости собственные щиты и выходящих в одиночку против целого войска. Их прозвище звучало, как лязг кольчуги. Берсерк – медвежья рубаха!
Но знал сын Гейрольва ещё одних воинов, так же глубоко обратившихся к своему звериному началу. Они не были слышны: они нападали, молча и быстро, а за их бесшумными шагами валились тела, безуспешно стараясь удержать жизнь в перерезанных глотках. И прозвище их не знал ни один скальд, живший в мире фантазий и слагавший саги о войнах.
Но Хильдир ярл иногда вздрагивал, когда в рассказах про ульвов – волков, ему чудилось: ульфхеднары! И он нашёл бы, что сказать в ответ на вопрос, откуда растут уши у таких россказней. Уж можете мне поверить…

Зима выдалась снежная. А как укутало землю пушистым покрывало в несколько локтей толщиной, ударили лютые морозы. В такие холода, сказывали старики, зверь выходил из леса, и люди не прогоняли его с дворов. Может, и было, кто ж его знает. Но только не во дворе Хильдира ярла.
В ту лютую стужу объявилась у ворот волчья стая, что обходила все ловушки и ямы, словно потешаясь над охотниками. А один раз, болтали, порвала в клочья сына Альрека хёрсира вместе с сыном его хирдмана. Хотя, другие говорили, он просто уехал на юг страны к родне.
А водил ту стаю громадный матёрый волк, весь в росчерках белых шрамов. Глаза его горели жёлтым светом, и в них светился ум, не такой, как у прочих волков. А ещё у него были клыки, словно боевые ножи, вспарывавшие кожаные куртки и человеческую плоть. Обо всём этом поведал ярлу Оттар сын Бьорна, что жил неподалёку в Раудсгиле – Ущелье Рауда, баюкая при этом перевязанную руку.
Был вечер перед праздником Йолем. А потом наступил и сам Йоль, и столы ломились от яств и пива. Но Хильдир ярл на том празднике сидел и ничего не ел и не пил, только прятал под столом руки. Чтобы люди не видели, как сильно они дрожат. Но кое-кто увидел и задумался, что могло так напугать ещё не старого викинга, у которого крепкий хирд, и в покровителях – сам конунг Олав!
Ярл недолго сидел за столом, а потом встал и ушёл к себе, сказав, что будет спать один. Люди потом говорили, уходя, он взял точило и долго вострил свой топор. Воины, всю ночь стоявшие под его дверями, это слышали. А поутру его нашли мёртвым, с перерезанным горлом. И на лезвии секиры была кровь. И каждый задавал себе вопрос: с чего бы ярл наложил на себя руки? А старые хирдманы, поседевшие в походах, отводили глаза.
А ещё говорят, среди ночи послышался волчий вой. Так это или нет – не знаю, скажу только, что волков мы в ту зиму больше не видели…

Очень известен русский герой-волк Вольх Всеславович. Многие исследователи проводят параллели, согласно которым Вольх — это киевский князь Олег, считавшийся вещим ( другим словом для обозначения волколака было слово, образованное от глагола vedati — «знать»: укр.вiщун — «волк-оборотень», др.-чеш.vedi — «волчицы-оборотни», словен. vedomci, vedunci, vedarci — «волки-оборотни»). Впрочем, таким князем-оборотнем был и не менее прославившийся Всеслав Полоцкий (вторая половина 11 в.), который «...князьям города рядил, а сам в ночи волком рыскал... Херсоню великому волком путь перерыскивал...» (Слово о полку Игореве)…..
<www.aworld.ru форум>

Ульфхеднары - это волкодлаки по-скандинавски?
<www.fiord.org форум>

Бок о бок с берсеркером, облаченным в медвежью шкуру, лучше сказать воином-медведем, стоит "ульфхеднар", то есть "некто, облаченный в шкуру волка, воплотившийся в волка". Родственная связь воина-волка и воина-медведя столь тесная, что оба термина выглядят как синонимы. Саги утверждают, что "ульфхеднары" и "берсеркеры" действовали иногда в одиночку, но чаще всего небольшими группами, похожими на волчьи стаи. Еще в сагах говорится об их свирепости, безжалостности. Так что предания о "волколаках" и "оборотнях" выглядят вполне правдоподобными.
<www.doshkolnik.ru>

Я думаю, йомсвикинги были не единственной замкнутой общиной войнов.
<www.fiord.org форум>

Единственный о ком я слышал, что он оборотень, так это Всеслав - полоцкий князь
<www.fiord.org форум>

В свете всего сказанного вряд ли сравнение некоторых рыцарей Средних Веков с бешеными псами или волками-оборотнями покажется плодом поэтического преувеличения. Волки, медведи, львы, столь характерные для средневековой геральдики, оказывается, не были безобидным украшательством. В них проглядывал древний ужасный смысл. Они символизировали тех, кто когда-то были зверями.
<www.doshkolnik.ru>

© Copyright: Всеслав Волк, 2009
Свидетельство о публикации №1910050077

СКАЗКИ ЗАПОВЕДНОГО ЛЕСА

Сказание о белом волке Перуна
( Славянская сказка)

Я волк одиночка, не стать мне послушным щенком,
У ног твоих снова замру и растаю вдали.
Но кто-то еще приручить все пытался волков,
И кто-то хотел подарить эту прелесть любви

Тихо- тихо было на этот раз в заповедном лесу. Только что слепило мир солнце, и вдруг облака на небесах поплыли сплошной стеной. Да такие причудливые, красивые, что черт Тарас улегся на траву, закинул руки за голову, да и стал их разглядывать.
Как хотелось черту подняться высоко –высоко и полетать немного среди тех облаков. Он уже не Горыныче в небо поднимался однажды, но это совсем не то, черту хотелось летать самому. Это была его самая заветная мечта. А Леший как-то сказал, что если чего-то очень хочется, то это обязательно сбудется.
Черт Тарас больше всего на свете хотел летать. Вот и размечтался.
Кот Баюн подкрался к нему и как цапнет за ногу, подпрыгнул черт и пнул кота копытом. Больно так пнул. Кот полетел и шлепнулся в траву – ежик едва отскочить успел, а то бы на него кот Баюн упал. Вот скандал был бы, словно ежик виноват, что у них в заповедном лесу коты летают где попало приземляются.
Кот ежика и не заметил, но в долгу перед чертом оставаться не собирался, словно дикий зверь бросился он на Тараса.
Сцепились они и начали драться, пока Леший Тихон на них не налетел и в разные стороны растащил кота и черта.
- И чего вы теперь не поделили? – устроил допрос Леший.
- Облака, - буркнул черт, отряхаясь и косо глядя на Баюна.
- Какие облака? – озадаченно спросил Леший.
- Кот помешал мне любоваться облаками, он всегда умеет нападать внезапно, падает как снег на голову.
-А ведь у каждого облака есть своя история. Вот у этого, - Леший показал на облако, проплывавшее мимо, - если бы ты не дрался с котом, он бы рассказал тебя про Белого волка Перуна.
Тарас тяжело вздохнул. Он любил истории кота Баюна, да и кто их не любит в заповедном лесу, но просить рассказать не стал, знал, что не допросится. После такой драки, когда шерсть клочьями летела, не станет ему Баюн сказки рассказывать, можно не надеяться.
Так бы и не узнал черт Тарас историю про Белого волка, если бы в это время мимо не проходила Кикимора Анфиса.
Краем уха она услышала, о чем говорил Леший, и к коту бросилась. Анфисе так раз хотелось новую сказку царевичу вечером рассказать. А все, которые она знала, уже рассказала.
Кот ломался недолго, Кикимора смогла бы уговорить любого. Покосился Баюн на драчливого черта, почесал бок, уселся удобнее, да и стал рассказывать.
№№№№№№№№№№№

Высоко на небесах все время оставался Бог Грозы Перун. Далеко он видел, и часто завидовал не только счастливому сопернику Велесу – богу всего живого, но и темному и мрачному Властелину тьмы Нию.
Почему завидовал Нию Перун трудно сказать, только во всем хотелось ему опередить грозного бога.
Когда увидел Перун белого волка рядом с черным всадником, то только одного хотелось ему – получить себе этого волка. Как можно допустить, чтобы у Ния во тьме был такой волк, а у него на небесах не было?
Волк был вольным созданием, как он оказался во власти у тьмы и Ния сказать трудно. В давние времена это случилось, но с тех пор неизменно переносил Белый волк души умерших в Пекло, ни одной не потерял, не мог на него грозный Ний нахвалиться.
Да и в печальный момент, когда душа расставалась с этим миром, только такой белый волк ей и был нужен. Но Перун убедил себя и всех, что ему белый волк нужнее. Никто не смел ему возражать.
Никто из богов и духов не удивился, когда пропал белый волк.
Когда больше ни в лесу, ни в Пекле найти его не могли ни духи, ни души, ни Велес сам, то поняли они, что похитил волка темной ночью Перун.
Посмотрел бог всего живого на небеса, да там своего волка и обнаружил среди звезд на темном небе. С какой печалью смотрел Белый волк на землю, и так жалобно выл, что у любого бы сердце сжалось от печали.
Тяжело вздохнул Велес и отправился прочь, без слез на пленника не глянешь. Злился он, что волка не уберег, позволил украсть. Да что после драки кулаками махать – раньше надо было думать.
Перун только усмехнулся, на волка своего глядя.
- Не вой так, привыкнешь к небесам, никто еще сам покидать их не хотел. Твоего любимого Велеса я сам сбросил однажды на землю, а Ний только и стремиться сюда попасть, но не бывать этому, а тебе я оказал такую честь. Ты всегда будешь рядом со мной. Ни один волк на земле с тобой не сравнится.
Только никак не мог понять и принять такого подарка белый волк. Завидовал он черной завистью любому из собратьев своих, которых на земле видел, с любым бы он поменялся местами, да желающих пока не находилось.
Время шло, а Волк не привык к небесной жизни и тосковал по земле и Пеклу все больше.
Однажды не выдержала богиня Лада такого воя, да и пошла навестить волка. Тревожило ее то, что некому было души в царство мертвых переносить, бродили они по дремучему лесу неприкаянными, только духов и зверей пугали.
- Не стоит тебе больше здесь оставаться, там все без тебя разрушается, а тебе тут плохо, - говорила Лада волку, и гладила его жесткую бедую шерсть своей нежной ручкой. От такой ласки потекли слезы из глаз бедного волка…Почти окаменевшее от горя сердце его растаяло и забилось сильнее.
В первый раз он ожил, встрепенулся и понял, что может с помощью богини вернуться в свой мир. Об этом даже мечтать перестал Белый волк, когда он видел суровый взор Перуна.
- Но как же это возможно, ведь он снова поймает и вернет меня назад, - взвыл волк и почувствовал, как тают его надежды.- Да и никого другого вместо себя я его пленником делать не хочу, это погибель для любого из своих собратьев.
Улыбнулась богиня любви, взмахнула своими прекрасными руками, и рядом с нашим несчастным пленником появился точно такой же волк, не отличить от настоящего, только был он неподвижен, немного белей казался, чем первый.
Так ведь это если сравнивать, а издалека, когда волк один останется, и Перун ничего не заметит.
Лизнул волк ручку богини, от плена его освободившую, чудо совершившую.
Незаметно улетел Белый волк на землю и затерялся где-то в лесах. Осторожнее он после возвращения стал. Свобода ему еще дороже, чем прежде была.
Но Перун пока ничего не заметил, волк держался на расстоянии от Громовержца, но все время был у него на виду. Даже подозрения никакого в душе его не появилось.
Никто из богов никогда бы не выдал тайны Лады. Только тайное все-таки стало явным.
Когда разозлился Перун на чертей и стал свои молнии метать на землю, одна из них сорвалась с его огненного лука и полетела в другую сторону. Попала она как раз в белого волка. Взревел Перун, ему показалось, что сам он убил своего зверя любимого. Только стрела эта сквозь волка пролетела, а он цел и невредим остался.
Когда обнаружил это Перун, то еще сильнее он разозлился, и понял, что за это время с его волком что-то произошло. Но что, кто осмелился подменить или освободить его волка?
Затрепетали вилы, все это увидев, даже жена Перуна Дива, поспешила удалиться в покои свои. Он на нее подумает сразу, решит, что это она отдала волка сопернику его и ее любимцу Велесу. И хотя ничего она не делала, но ведь не оправдаться.
Обо всем случившемся узнала и Лада, только прятаться она не стала, направилась к сыну своему грозному.
Остановила ярость его Лада да и стала рассказывать:
- А чем ты так недоволен? Разве заботился ты о волке своем? Не помнишь, какие лютые морозы были в эту зиму. Волк в Пекле от них спасался прежде, а на этот раз Кащей его заморозил, да так, что в один прекрасный день на маленькие снежинки от удара его палицы рассыпался твой волк. Помнишь, какой снегопад был недавно, весь лес до сих пор в снегу тонет. Испугался Кащей, да и отправил назад тебе только душу твоего волка. Она с тобой и осталась.
Видела Лада, что сомневается Перун, тогда и предложила она:
- А ты сам отправляйся к Кащею, он тебе расскажет эту историю.
Давно поссорился Перун с Кащеем, не собирался он к нему в гости идти, вдруг рассыплется таким же снежным бураном , как волк его. Старик, в ярости может быть могущественным, а ведь за Перуна никто не заступится. Одинок он , потому что высоко сидит и грозно глядит на этот мир.
Пришлось ему поверить рассказу Лады о снежном волке, ведь и на самом деле не заботился он о волке, не присматривал за зверем, вот беда и случилась.
Хорошо, что душа волка с ним осталась, а ведь мог сбежать он от такого властелина, но нет, верным оказался, все время с ним рядом остается.
Чем больше размышлял Перун, тем большей нежностью к облачному волку проникался.
Может, это было единственное создание в мире, которое было ему преданно, ни на кого больше не мог положиться грозный бог, весь мир против него был.
А когда сам Белый волк в заповедном лесу от ворона услышал эту историю, то и вовсе оттаял он душой, понял, что опасность миновала.
Не будет Перун искать беглеца, который по его милости превратился во тьму снежинок, а к весне и вовсе растает.
Белый волк был снова свободен и беззаботен.
Только иногда, оказавшись в заповедном лесу, смотрел Белый волк на своего облачного брата, понимал, как тому одиноко и скучно было, и чтобы немного ободрить его начинал волк выть так жалобно и протяжно, что вздрагивали все, кто мог слышать вой.
Наверное, слышал его и облачный волк, а порой даже отвечал ему таким же воем. Но он так и не оставил Перуна, на небесах с ним оставался. Ведь даже с таким грозным богом кто-то должен быть рядом, чтобы тот не чувствовал себя одиноким и покинутым всеми.
- А наш белый волк до сих пор остается вольным и беззаботным, - закончил свое сказание кот Баюн.
- Какая молодец богиня Лада, - подпрыгнула Кикимора, - нельзя было его в плену оставлять, ведь он бы и на самом деле погиб там, в небесах.
- Только ты никому особенно не рассказывай, вдруг и до Перуна дойдет история, - попросил Анфису кот Баюн.
Они посмотрели на небеса. Там еще был виден кусочек того самого облака.
- Не дойдет, - весело отвечала Кикимора, - вон его волк, с ним рядом, чего ему еще надо.
Волк выглянул из-за куста.
Он тоже слышал эту историю, словно снова пережил, как же хорошо кот обо всем рассказал, он сам бы так не смог.
А потом долго Белый волк на облако смотрел.
Нет, не хотел он той высоты и одиночества того, и страшно было подумать, что случилось бы, не появись облачный волк…
Это была бы совсем другая жизни и очень печальная история.
Я волк одиночка, не стать мне послушным щенком,
У ног твоих снова замру и растаю вдали.
Но кто-то еще приручить все пытался волков,
И кто-то хотел подарить эту прелесть любви.

Я волк одиночка в просторе безбрежном степей,
Холодная влага мне лапы омоет и снова,
Я буду метаться и выть на луну – я ничей,
Меня не пугает каприз и не ранит вдруг слово.

Едва повстречав тебя, я попрощаюсь опять.
И буду в тревоге, и буду в пути я и знаю.
Не быть на цепи, нет, мне Велеса снова встречать,
И в схватку идти, эти вольные дни вспоминая.

А где-то в тумане растаяли верные псы,
Князья и девицы их снова зовут за собою.
Погладят, прогонят, свободу швырнув на весы,
Я волк, а не пес, в этой схватке не сдамся без боя.

Но если однажды мне стать суждено на пути,
Тогда берегись и молись, о, красавица злая.
Легко загрызу, пока когти и даже клыки
Мне служат исправно, я жалости больше не знаю.

Пусть пес заскулит, и заслышит мой вой вдалеке,
Пусть воин оружие снова в тумане хватает.
Я волен и зол, не вести меня на поводке.
Что гнев или ласка, я знаю, любовь убивает.

Но кто-то еще приручить все пытался волков,
И кто-то хотел подарить эту прелесть любви.
Я волк одиночка, не стать мне послушным щенком,
У ног твоих снова замру и растаю вдали.

© Copyright: Сказки Заповедного Леса, 2009
Свидетельство о публикации №1910295842