Б.Ижев
Во сне и наяву
мы вятские – робяты хватские Вятскому мужику, Филиппу Григорьевичу Росомахе, стали сниться в последнее время странные сны. Будто он, Филипп, служит дружинником у князя, причем и зовут его так же – Филя. Но это не уменьшительное имя от «Филипп». А будто бы назвали его так, потомучто еще двухлетним ребенком будучи, услышал он однажды гуканье филина и стал его ловко передразнивать. Спросят, бывало: «Ну- ка, малец, как там филин-то кричит?» Он и показывает. Да и спрашивать не надо. Сам подойдет к кому, за руку тронет, а как внимание обратят, закричит страшным голосом: «Куг-гу! куг-гу!» - и еще руками себя вдоль туловища хлопает, это, мол, филин крыльями так. Вот и прозвали Филей. А по малолетству – Филькой. Так с этим именем и вырос. А вырос, плотником стал. Стал с артелью ходить: княжьи, да людские заказы исполнять. Мастерству обучился, к тому же голову догадливую имел, хоть сейчас старшиной ставь. Но по молодости не ставили, а совет, однако, бывало, выспрашивали: «А, что, спросят, Филька, вот если бы так-то сделать, не сподручнее ли будет? И нам хорошо – быстрее сготовим?» Походит Филька, полазит кругом, что-то померяет, понюхает, где-то постучит: «Нет – говорит – нельзя так-то. Оно, конечно, сперва сподручнее. А потом вот в этом месте просадка пойдет - и все насмарку. Нет, нельзя! Наши предки давно бы уж догадались и так бы делали, но они поняли, что нельзя.» И с ним соглашались, и какое-то время уважительно звали «Филей.» Да случилась беда. Напал на их городишко мор какой-то. Всех подряд косил. Мало, кто жив остался. Вот и Филя осиротел совсем. Тятька, мама, братья, сестры, дядьки, тетки, племянники – все у него повымерли. Совсем один остался на белом свете. И … затосковал. Сам-то он в дальней деревушке в то время с артелью плотничал, мор туда не добрался. А еще сильней тосковал, что не стало Любавы, дочки Вакулы- кузнеца, девушки, которую Филя в невесты себе высмотрел. Курносая, востроглазая Любавушка сильно на сердце запала, оттого-то сейчас и совсем жить не хотелось. Затосковал, загулял, медовухой упивался. Вот тут его князь и высмотрел и позвал в дружинники. Мол, у меня не потоскуешь, не до того будет, да и старшина с воеводой не позволят. Сперва, мол, в пешаках походишь, а потом, глядишь, и всадником станешь. Но Филька обиделся. Не хочу, говорит, в пешаки, хочу сразу всадником. Усмехнулся князь: - «Коня-то заработать надо». « А есть у меня конь»- объявил Филька и залихватски так, по-разбойничьи, свистнул. Откуда-то, с тихим ржаньем, прискакал и встал перед Филькой, переминаясь с ноги на ногу, красавец конь гнедой масти. Осмотрел его князь, по холке потрепал: «Молодец,- говорит,- коня не пропил, хороший конь. Ну, если и седло есть, так и быть, пойдешь во всадники. А из лука на скаку пулять умеешь ли?» Ничего не ответил Филька. Уцепился Гнедому за гриву, вскочил на спину, быстро у дружинника лук да колчан со стрелами выхватил и поскакал по поляне. Потом развернулся, пустил Гнедого в мах и на всем скаку одну за одной послал две стрелки в пустое грачиное гнездо, да ловко так: одна возле другой воткнулись стрелочки. А Филька, за гриву управляя, остановил Гнедого перед князем, спрыгнул, протянул дружиннику и лук и колчан. Ждал, что князь скажет. Князь восхищенно глядел на него, простого плотника. «Да тебе цены нет - сказал, наконец, - беру всадником, даже без седла.»…
Проснувшись, Филипп Григорович долго лежал не шевелясь. Все размышлял. Как же так? Ведь он явно чувствовал, что это не какой-то Филька чужой, там, во сне. Ведь это он. Он, Филипп Григорович Росомаха, ведь это с ним все происходит. А с другой стороны, Филипп Григорович и топора-то в руках не держал, колун, разве что, когда дрова колоть приходилось. Но с колуном не по плотничаешь. Да и лошадей он мало видел и даже побаивался их. А стрелять не только из лука, но и из воздушки в тире стеснялся. Даже в армии, хоть и прослужил два с половиной года, карабин свой видел только при распределении. Однако, поудивлявшись, с нетерпением ожидал следующей ночи. Но отработав смену, набегавшись по разным делам, так уставал, что ложась спать, забывал обо всем. А сон снова приходил, неотвратимо, словно очередная серия телеромана….
Вот скоро уж три года, как служит Филька у князя. Немножко горе свое избыл, снова о женитьбе стал подумывать, невесту себе высматривать. Да опять не судьба. В последней стычке с монгольцами не увернулся Филя, и какой-то увалень выкинул его из седла, а бежавший позаду конь копытом раздавил ему ногу чуть ниже колена на мелкие косточки. Хорошо голова осталась цела, да товарищи позаботились, отвезли в глухое село к бабке Еремихе. Еремиха спасла ногу, - косточки сложила, как умела, примочками да отварами пользовала – и зажило. Однако, в дружину Филя уже не годился. Но и князя монгольцы здорово допекли, полуденные земли его сильно зорили, людей ничтожили, покою не давали. И решил князь крепости сторожевые от монгольцев на полуденных землях ставить.
Из своих ветеранов, дружинников увечных, из свободных охотников* отряды собирал. Снаряжал их добротно всем необходимым для жилья и работы, и о семьях, у кого были, заботу проявил. В один такой отряд и зачислили Фильку – плотник все-таки. А он и рад, как-никак перемена в жизни.
Собирались недолго. Пожитки, провиант, инструменты какие по коробам и корзинам разложили и на волокуши снесли, ремнями крепко привязали, чтоб не растрясло. С родными, семьями распрощались, да и тронулись. За старшего князь своего ветерана Мартына Емельяновича назначил. Мартын, хотя и порубан, поранен весь, но еще мужик крепкий и всеми уважаемый. Князь наказал крепости строить добротно, с жильем, со складами, амбарами, а семьи, де, пришлет с обозом. И про невест, де, не забудет. Филя и еще трое молодцов вперед на конях поехали: дорогу разведать, в случае опасности какой супротивника задержать, а своих успеть предостеречь. Но все обошлось благополучно. К концу второй недели прибыли на место. Решили строить сразу две крепости. Одну в излучине реки, а другую верст за пять вниз по течению. Разделились. Мартын Емельянович поехал со второй группой, чтобы самому место выбрать, осмотреться и решить, что да как. Филькин отряд туда же отправился. Строиться решили поотдаль от реки, чтобы с воды не видно было. Нашлась большая сухая поляна, от реки густой высокой порослью отгороженная. Вокруг лес добротный, строевой и ручей с чистой холодной водой – пей, не хочу – рядом же. А вся большая поляна возвышается над всем на несколько саженей. Лучшего места и не найдешь. Начали с частокола. Большие деревья валили, очищали от коры и сучьев, отмеряли, острили концы и коньми волокли на место. Там другие люди закапывали их и крепили частокол. Одновременно строили башни и подмостки вдоль часто-
кола. Вот здесь-то и отличался Филя. Показывал, как затесывать углы, как крепить плахи, как ставить леса, всюду поспевал, все замечал, заставлял переделывать, покрикивал. И на него не сердились.Понимали, видели: парень знает толк, разбирается и сам все может. Уставали страшно, спали, где кого сон свалит, ели из общего котла, но радовались, что дело подвигается споро.
К осени четыре из семи задуманных башенок были готовы, частокол на две трети тоже, и Емельянович разрешил готовить зимовники для себя. Большинство решило, что лучше построить одну большую избу и перезимовать в ней. Потом ее можно будет пустить под склад. Другие решили строить отдельные темные клети – землянки. Отдельную клеть решил срубить и Филя. Но не стал засыпать ее с боков землей, а положил меж бревен слой моху и потом уплотнил кленовой лопаточкой, подбивая кленовой же киянкой. Смеялись мужики: «Глянь-ко, Филя прямо терем строит. Небось, князя в гости принимать будет. В клети-то. Али жениться задумал? А, Филь? На ком только? На лисе, али на медведице? Да нет, он волчицу матерую высмотрел!» - скалили зубы. Филя не огрызался. Пусть себе. Верх он, как и все, закрыл плахами. Сверху земли, как и все, накидал толстый слой.Но потом натаскал длинных, не очень толстых лесин и составил их по бокам клети наподобие шалаша. Низы прикопал, а верхушки связал. Скаты же лапником густо укрыл. Пазухи меж клетью и скатом запечатал с задней стороны, а спереди на ремнях навесил дверь. Получилось стойло для Гнедого, а с другой стороны поместил козочку и устроил насест для кур. Мужики приходили, удивлялись, качали головами: «Ай да, ловкач!» Но себе так делать никто почему-то не стал. Емельяныч же, меж тем, на Филькином Гнедом на север отправился, проведать, как там дела? А Филя в клети лежанку смастерил, травы сухой, сена натаскал и задумал пока еще тепло печь смастерить, да не курную, а настоящую, с трубой. Неподалеку и глина нашлась. Наделал кирпичей для трубы. Сушил их на солнце, а после на костре обжег. Крепкие, звонкие стали. Саму же печь из глины выбил, как испокон веку повелось, а заодно и посуды кой-какой налепил, да тоже на костре и обжег. Не ахти красива получилась без станка-то, да ему не напоказ, - и такая хороша. Когда снег выпал, пришел княжий обоз – довольствие привез, барахла немного, оружие. Семьи же князь не пустил пока. Да и то: жилья толком еще нет, огороды не распаханы, как жить с детками, с бабами, стариками? К тому времени прислал Емельяныч ездока с Гнедым Филькиным – сам в верхней крепости остался, а тут Фильку старшим оставил – командуй, мол….
И опять Филипп Григорьевич, проснувшись, все удивляется, все голову ломает. Как же так? Да что же это такое ему снится? И, ведь, не просто снится, а остается в памяти. В то время, как другие сны, пусть и очень яркие, сразу же забываются за редким исключением, особенно, если никому не пересказать. Что же это такое? Что означает? А не его ли это какая-то прошлая жизнь? Совсем забытая, и вот в виде снов напоминающая о себе? А если так, должно же быть что-то общее меж тем Филькой и им – Филиппом Григорьевичем Росомахой. Тогда – что? Пока он не видит этого общего.Ведь, вот Филька активный, общительный, ему даже командовать столькими людьми поручили. А он, Филипп Григорьевич, застенчивый, начальства не то, чтобы боится, но по-возможности избегает, в дела других старается не вмешиваться. Нет, работая токарем у себя на заводе, он, конечно, станок свой любит, понимает его и досконально все о нем знает, может отремонтировать и настроить его без всяких специалистов, что часто и случается. Нет, если он видит, что новичок делает что-то совсем несуразное, он, конечно, подойдет и тактично подскажет: « Ты бы задней бабкой поджал деталь-то, сподручнее будет». Он, конечно, и с начальством говорить не робеет, особенно с мастером или нормировщиком, иногда и поспорить может, но чтоб самому кем-то командовать, тут уж увольте. И опять жгучее любопытство: а, что там оно дальше будет? Как там, он, Филя, извернется? И опять ожидание ночи, и опять, намаявшись за день, как-то забывал обо всем, засыпал, как младенец. А сон неотвратимо и своевременно приходил, заставляя Филиппа Григорьевича переживать и волноваться….
Перезимовали благополучно. Даже лучше, чем ожидалось. Зима была мягкая, да и весна рано пришла. С осени, пока снегу не накидало, валили деревья, заготавливали бревна для частокола и для строений, кололи плахи, брусья тесали, складывали для просушки. А как зима разгулялась, и работы бросить пришлось, охотой занялись. На снегоступах далеко уходили: силки, ловушки да капканы ставили. У Фили нога совсем зажила, но к ненастью так все косточки ломало, спасу нет, да и уставала она быстро. Потому Филя далеко не уходил, но и поблизости добычи хватало. Пустой не возвращался. Мужики удивлялись, но не завидовали, только сильней зауважали – везучий. А уж как весна пришла, тут работа снова закипела. Из заготовленных-то бревен быстро и башни остальные достроили и частокол закончили. Стали избы добротные и другие строения ставить. А Филя к клети своей еще клеть пристроил и вторым этажом светелочку на три окна вывел, крышей тесовой накрыл.
В нижней клети тоже сбоку окошко прорубил и еще одну печь большую вылепил, да в светелочку подтопок провел.
В самый разгар лета князь приехал – проверить, как работы движутся. Увидел Филю, узнал, остановился. «Что, плотник, не тоскуешь больше? Ну показывай свое хозяйство, – спросил еще -а монгольцы как? Не тревожат? Что-то они притихли? Осторожности все же не забывайте». Неизвестно, как ему наверху понравилось, но нижней, Филиной, крепостью доволен остался. Поговорил еще с Емельянычем о том, сем и ускакал. А озабоченный Емельяныч к Филе подошел и говорит: «Начинать надо ров копать, много рук требуется, а у нас, сам знаешь, раз-два и обчелся.Мужиков из деревень звать – платить нечем, и у князя казна пуста. Да и инородцы все по соседним-то деревням, с ними и договориться и работать непросто. А вот, если б холостяки-то вы все собрались, да по бабе себе привезли, сколько рук бы добавилось. Князь, конечно, семьи пришлет по первопутку, но ведь, ждать еще сколько – время упускаем». «По первопутку-то не рискнет- сомневался про себя Филька. - Ближе к весне, пожалуй, когда наст окрепнет, сани груженые легко скользить станут и лошади проваливаться не будут. А Ермолаич, что же уворовать баб-то советует? Дела – а!». Собралось, как раз полтора десятка человек. Решили идти к вотским деревням, когда бабы по болотную ягоду пойдут. Вотский народ самый безвредный. Договорились ближние деревни обходить стороной, а у цели поделиться на малые группы по два, по три человека. Действовать тихо, чтобы никто ничего не заподозрил. Через день в условном мечте собраться. Договорились-то все хорошо, а когда на место пришли, как-то случилось, что Филя один оказался. «Может и к лучшему», - подумалось. Привязал Гнедого, осмотрел полянку, вспомнил с какой стороны деревня осталась. Решил, что если солнце подымется, и никого не будет, поедет к деревне, а пока развалился на травке. Не привыкшее к безделью тело радовалось, ныло в приятной истоме. Филя даже комаров не замечал и задремал немного. Но вдруг вскочил, как ужаленный. Со стороны деревни послышались голоса, смех и визг. Филя прислушался, не почудилось ли? Голоса не исчезли. Он огляделся вокруг, отвел подальше Гнедого и затаился в кустах, не выпуская тропы из виду. Вскоре показалась шумная женская ватага с лукошками, корзинками, туесами и даже с пестерями. Филя бесшумно двигался по-за кустами. Вот одна скуластая и рыжеволосая вскрикнула и остановилась. Подол длинного платья зацепился за коряжину. Подружки хохотнули и пошли дальше не оглядываясь. Всего на какую-то сажень отстала от подружек, но Филе этого хватило. Бесшумно очутился рядом, зажал своей широкой ладонью рот и, не успела девка сообразить, что произошло, как сидела позади седла на широкой спине Гнедого с паклей во рту. Филька вскочил в седло и за руки привязал скуластенькую к своему телу специально припасенным ремешком. Легонько тронул Гнедого. Но тут кусты впереди вдруг зашевелились, и прямо перед мордой коня появилась невысокого росточка чернявая молодайка. От неожиданности она словно окаменела, застыла на месте с выпученными глазами и открытым ротиком. Как-то неожиданно для самого себя, Филя вдруг наклонился, обнял худенькие плечики и через мгновенье молодайка лежала поперек седла, с ртом крепко прикрытым все той же широкой ладонью.
На условное место Филя приехал первым. Он отвязал одну руку и опустил скуластую на землю. Затем опустил чернявую и свободный конец ремешка привязал к ее руке. Наконец, сам спрыгнул. Отвязал от седла поклажу и пустил Гнедого пастись на поляну. Пленницы что-то голосили, но Филя не понимал, прикрикнул строго. Замолкли. Нашел красивое место в тенечке, расстелил по траве рогожку, вынул из поклажи завернутого в крупный лопух тушеного зайца, лук, сухари, соль, несколько яиц круто сваренных. Вынул также небольшой жбан с квасом, пару деревянных кружек. Поманил рукой: «Эй, красавицы, айда обедать». Девушки смущенно мялись, но не шли. Тогда Филя встал, взял их за руки и подвел к рогожке: «Садитесь» - показал жестом и потянул руки вниз. Присели на корточки. Сам уселся напротив, сделал широкий жест: «Угощайтесь!» - опять ничего. Он вынул нож, отрезал заячий окорочек, подал рыженькой. Взяла. Отрезал другой, подал чернявой – тоже взяла, но есть, не едят. Только, когда Филя стал смачно жевать, начали понемногу откусывать.
«Вот так-то лучше. Ну, давайте знакомиться. Я вот – Филя, – он ткнул себя в грудь и несколько раз повторил, - Филя, Фи - ля, мон Филя! а ты? Тон?» – он показал на рыжую. Что-то проговорила, длинно так, не упомнишь. – «Ладно, ты будешь Мотря. Поняла? Тон - Мотря. Мот - ря». Он еще раз ткнул пальцем в сторону рыжей. Она закивала головой, тихо выговорила: «Мон – Мотря». «Вот и хорошо, а ты» – Филя указал на чернявую, он даже не стал спрашивать, как ее зовут. – «Ты – Маня. Поняла? Ма - ня. Тон – Маня!» Тоже кивнула, произнесла чуть слышно: «Маня. Мон–Маня. Ма-ня». «Вот и хорошо, вот и хорошо. А сейчас отдыхайте». Филя дождался, когда они поели, напились, свернул рогожку, стряхнув крошки, и убрал все обратно в сумку. Сам же блаженно вытянулся в тени и задремал. Он не боялся, что девушки сбегут. Они же понимали, что на коне он их мигом нагонит, а к себе Гнедой их и близко не подпустит. Да и куда бежать? До деревни теперь очень далеко и дороги они не знают. Но ремешка на всякий случай не обрезал. К вечеру стали появляться и остальные. Послышались шутки, смех, хвастливые рассказы. Девушки тоже по-своему переговари -
лись, переживали, что-то с ними будет? На ночь Филя смастерил шалаш, устлал его лапником, наносил сухой травы, застелил все той же рогожкой. Показал девчатам, ложитесь, мол. А сам устроился у костра и, хоть хотелось ему к ним, туда в шалаш, но удержался. Дома, видно будет. Утром собрались и остальные. Все при добыче, а один бабу летнюю, тридцатилетнюю прихватил зачем-то. Смеялись над ним: «Ты что же это? У нее ж, поди, детишек целый десяток? И мужик, как лось, поймает – руки пообломает. Что ты с ней делать-то будешь? Аль по мамке соскучился?» Смех, смех, смех. … Парень лениво отгавкивался: «Никого у ней нету. Одна она. Вдовая. Я проверил. Ржете, кобели. Вы вот силой похватали, а я по согласию». Досталось и Филе: «Ай да Филька! И тут отличился! Ты что, сразу двумя руками хватал? Али как? А ведь и третью надо было зубами хватать. Аль зубы заболели?» Филя отмалчивался. У него забота была, как до дому добраться? Усадил девчат на коня. Мотрю в седло, Маню ей за спину. Сам сзади пехом бежал. Потом, когда нога устала сильно,
бежали по очереди. Парни далеко не уезжали. Дожидались. И все подумали, как это никто не догадался коня на пересменок взять? Но как-никак к вечеру были в крепости. Встречать собрались все и Филе снова досталось. Скалили зубы и честили, как только могли. Филя и тут отмалчивался. А сам, тем временем, развел костер, нагрел воды в казане. Принес шайки, траву мыльную, полотенца, мочалки. Приказал девчатам раздеваться – купаться будем. Они замялись, но Филя так прикрикнул – не хочешь, разденешься. Шмотки ихние сгреб, в угол в клети кинул до лучших времен, а принес из светелки две рубашки длинные, нарядные, красными нитками расшитые. Принес и натиранья душистые. Постелил в светелке, им на лавках широких, себе на лежанке с пологом. Помылись. Натиранья долго обнюхивали, не зная, что с ними делать. Филя показал, подал сандалики деревянные. Потом проводил в светелку, зажег лучину, показал, где, кому ложиться. Показал, где вода, горшки. Молоком козьим напоил, сухарей дал. Сам же спустился во двор и тоже помылся. Тоже облачился в рубаху свежую. Благовониями не натирался, не мужицкое это дело. Поднялся в светелку, задул лучину и нырнул под полог. Филя не думал первое время тревожить девчат, пусть пообвыкнут, успокоятся. Но тело, истосковавшееся по ласке за эти почти полных два года и сейчас растревоженное минувшими событиями, требовало своего. А главное, он же знал – вот за занавеской полога лежат и может быть ждут, когда же он позовет их, две молодые, здоровые, чистые, готовые ко всему девицы. И Филя не вытерпел, приоткрыв полог, позвал хрипло: «Мотря!» Явилась сразу, нырнула за занавеску, прильнула к горячей широкой Филиной груди. «Э, да ты не новичок в этом деле» - мелькнуло в голове, и вспомнил, что у них считается, чем больше народу тискают девку, тем ценнее она, как невеста. «А зачем мне жена, которую никто кроме меня не желает?» Вспомнил, а губы уже целовали, а руки уже обнимали, гладили, ломали и ласкали горячее упругое тело. Спросил задыхаясь:
- Карт вань? Муж есть?
- Авел. Нет – ответила и в свою очередь, спросила:
- Филя вань кышно? У Фили жена есть?
- Авел. Мотря кышно. – Засмеялась радостным смехом, но тут же лукаво:
- А Маня?
- И Маня кышно. – опять смех.
Только на рассвете уснул Филя, как в яму провалился. Так продолжалось целую неделю….
На этот раз Филипп Григорьевич не удивлялся, проснувшись. Он возмущался. Его прямо трясло. Трясло от негодования «Это, что же такое? Воровать людей. Девочек. Это ж средневековье какое-то? Это ж Чикотилы настоящие. В наше-то время?» Но тут он спохватился – время, как раз. далеко от нашего. Может, тогда это было в порядке вещей? Ведь, вон и сейчас существуют кое-где традиции – невест воровать. Ведь, смотрели же мы «Кавказскую пленницу?» И ничего. Но все равно противно все это. Сам Филипп Григорьевич не был ни женоненавистником, ни бабником. С женой своей, Катериной, прожил вот уж почти тридцать лет, жизнь непростую, порой трудную. Конечно, были и у него недостатки, особенно по молодости. Азартный был и любил в карты под интерес играть. Все разбогатеть хотелось. И везло ему часто. Дом на эти деньги выстроил. Не дом – дворец. Кроме того и скопил еще немного. Но все мало. И доигрался. Сел однажды с какими-то жуликами играть, а они ему проигрывали вначале. Что это жулье, уж потом выяснилось. Много они тогда Филиппу проиграли. Казалось еще чуть-чуть, и кончатся у них запасы, и игре конец, все деньги ему, Росомахе, достанутся. Но, снял один крестик золотой, на кон поставил, другой - кольцо обручальное. И отыгрались, и удача к ним повернулась. Филипп же в азарт вошел и, когда деньги закончились, рискнул, избу новую на кон поставил. И проиграл, конечно. Потом-то говорили ему, разве, мол, не видел с кем играть садишься? Не видел. А уж женат на Катерине-то был. И дочка уже росла. Как сказать? Как объяснить? Однако, сказал как-то. Не причитала Катя, не ругалась и не ушла. .Баню поближе к дороге перетащил, выделал изнутри, снаружи досками обшил. Получилась избушка на одно окошечко. В ней и жизнь прожили. Другой избы не покупал и не строил. И в карты больше не игрывал, в дурочка разве с соседями в выходной когда. А ту избу разобрали по бревнышкам и увезли куда-то, за мебель немного уплатили, правда. Когда дочка подросла и замуж вышла, зять построил на том месте дом просторный. Звали к себе жить, но Росомахи не захотели: Филипп – в наказание за прошлую вину, Катя – из солидарности. Филипп Григорьевич задумался: эх, молодость, молодость. А сны приходили своим чередом….
Целую неделю блаженствовал Филя. На Маню же только изредка поглядывал, а она, когда Филя смотрел на нее, как-то сжималась вся, цепенела. Поэтому он не докучал ей, разве что заставлял на огороде работать, да по хозяйству. А и заставлять не надо было, Маня сама себе дело находила. Мотрю же он брал ров копать. Поначалу Филя не представлял себе, как это они ров копать будут без лопат железных, без ковшей. Но когда Ермолаич поставил пять упряжек с сохами и пустил их одну за одной, Филю озарило: ай, да Ермолаич! Соха вспарывала и рыхлила землю, а люди деревянными совками собирали ее в корзины. Другие же на коромыслах относили ее на место. Было решено построить неполную плотину, заузить реку, с тем, чтобы у противоположного высокого берега создать быстрину. Тогда снизу на лодках быстро и незаметно не проскочишь. Поэтому и там работа кипела. Плотники рубили и обтесывали сваи, другие вбивали их в днище реки, а земля скрепляла.
Понемногу росла и углублялась яма вокруг крепости. Филя и Мотря приходили домой усталые, но радостные и веселые: лежанка под пологом ждала их. Однако, в последний день недели, когда Филя, умывшись и позавтракав, ждал Мотрю, к нему подошла Маня, положила руки на плечи и запричитала что-то, плача и рыдая. Филя посмотрел ей в зареванное лицо, поцеловал глаза, осушая слезы, улыбнулся приветливо. Он понял, она жалуется на свою судьбу. Мол, дома, в большой семье ее обижали братья и сестры, обижал отчим. Работать, так больше всех, а никаких подарков. Только чужие обноски и доставались. И здесь вот опять все то же самое. Филя даже не смотрит на нее, а все Мотря, Мотря. Рыданья душили, маленькое тело сотрясалось. Филя прижал к плечу аккуратную головку, погладил ласково и целуя проговорил: «Ну, ну успокойся, глупенькая. Ведь, я же берегу тебя». «Не надо, берегу. Маня – человек! Маня – большой! Маня короший!»
Вечером, после ужина, как всегда, Филя задал корму козочкам и Гнедому, проверил курочек, прикрыл ворота и, раздеваясь на ходу, пошел ложиться спать. Он забыл про утренний разговор, но Маня уже ждала за занавеской, и на сунувшуюся туда же Мотрю, так рявкнула, что ту будто ветром сдуло. Так и повелось с той поры: то одна, то другая. Энергичная, напористая Мотря и нежная, ласковая, теплая, как кутенок, Маня. Однако, в прохладные осенние ночи, часто сгребал в охапку обеих и кидал в полог. Благо лежанка широкая. Места хватало. Приближалась зима. Надо было готовить припасы на зиму. Особенно Филе, на три рта все-таки. В темной клети у него под полом была выкопана большая глубокая яма. Прошлой зимой он натаскал туда льду, присыпал его стружками и теперь складывал на лед корзины с мясом и рыбой. На охоту ходил каждый день, проверял силки и ловушки. Ставил на реке верши и ивовые морды. Однажды в выходной, захватив с собой Мотрю, отправился вниз по реке бить рыбу острогой. Уж было ее прилично в корзинке, когда глянув случайно за поворот, Филя чуть не вскрикнул. Далеко внизу виднелись челны. Филя схватил Мотрю за руку и быстро нырнул в кусты. Туда же и рыбу за - тащил. Мотря, ничего не понимая, крутила головой. Тогда он подвел ее к повороту и показал рукой вдаль. Она все сразу сообразила. «Беги в крепость, предупреди Ермолаича» - распорядился Филя. Поняла, нет ли, но умчалась. А Филя остался выяснить, велика ли опасность. Пять больших челнов, по 15-20 человек в каждом. «Разведка! – понял Филя. - А вот есть ли за ними что?» Он влез на дерево, но, сколько не смотрел, кроме этих лодок ничего не увидел. Тогда он тоже направился в крепость. Рыбу пришлось оставить. Он притопил корзину в болотце и прикрыл хворостом. «Утром заберу, если что». И, прихватив острогу, побег к крепости. По пути предупредил дозорных. Чужаки плыли на пяти больших челнах, как и говорил Филя. Посередине каждого челна сидели и стояли вооруженные воины. Они зорко смотрели по сторонам. Гребцы тоже были вооружены. Конечно, они увидели недостроенную плотину. Конечно, они, наверное, поняли ее назначение, но на берег сходить не стали, поплыли дальше, медленно выгребая против течения. «Ночью лазутчиков ждать надо» - подумалось Филе. Видимо об этом же подумал и Емельянович: «Усилить дозоры, приготовить оружие, быть начеку!» - распорядился он. Однако, ночь прошла спокойно. Лазутчики, если и были, в крепость лезть не рискнули.
Утром Филя побег за своей рыбой. Он был еще далеко от заветного болотца, когда услышал какую-то возню в той стороне и еще какие-то непонятные утробные звуки. Не понимая, что бы это могло быть, Филя пошел осторожно, стараясь зайти с подветренной стороны. И когда, аккуратно раздвинув кусты, он стал отыскивать взглядом корзинку, он вдруг увидел поразительную картину. Его корзину терзал огромный жирный медведь. Он когтистой лапой, как крюком, подсекал рыбину и отправлял ее в рот, при этом чавкал и утробно урчал от удовольствия. «Ишь, нахал!» - возмутился Филя, а рука уже потянулась к оружию. Боевой лук и запас стрелок Филя всегда носил при себе, как и небольшой плотницкий топорик. Не очень удобно, но сколько раз пригождалось. Он подкрался насколько можно ближе и, дождавшись, когда медведь повернет к нему левое плечо, пустил стрелку. Топтыгин отмахнулся, как от назойливой мухи и, не оборачиваясь, сделал огромный прыжок в кусты. Сделал по кустам еще несколько прыжков, и все стихло. Вторая стрелка воткнулась в корзину. Филя раздосадованный ругнулся: «Такую добычу упустить!» - побежал, было, по следу, но тишина говорила ему, что медведь давно скрылся. Однако, продравшись сквозь кусты, Филя едва не споткнулся. Медведь недвижимый лежал огромной черной кучей. «Эх-ма!» - Филя отступил – вдруг жив еще. Но медведь не шевелился и Филя осмелел. «Наверно, сердце с перепугу лопнуло? Старики говорили, так бывает с медведем». Убедившись еще раз, что медведь не притворяется, он оттяпал кусок ноги, сколько мог унести и потащился обратно в крепость за помощью. Узнав о медведе, Емельяныч решил сам пойти за добычей. Он запряг в волокуши двух лошадок покрепче, прихватил еще трех мужиков, тоже покрепче и скомандовал Филе: «Ну, показуй дорогу, герой». Когда медведя освежевали и выпотрошили, выяснилось, что причиной его смерти стала все-таки Филина стрелка. Она проскочила в единственную щель под лопаткой и глубоко вошла зверю в сердце. « Ай – да, Филя! Вот это стрелок! Такого зверища одной стрелкой! Ну, брат!» Восхищению и комплиментам не было конца. Филя скромно помалкивал, но грудь распирало. Привезли и корзинку с рыбою, виновницу мишкиной гибели. Мясо варили и ели все, жир и внутренний и наружный Емельяныч собрал и припрятал в тайничок – зимой пригодится. Ну, а шкура – единоличный Филькин трофей, и это по праву, этого никто не оспаривал. Когда он притащил шкуру домой и бросил для выделки, визги восторга долго не смолкали. Филю целовали и тискали, и он был горд….
И опять, проснувшись, Филипп Григорьевич долго соображал: что же это такое? Как же это? Филипп Григорьевич представлял себе лук в виде этакой детской игрушки. И чтобы с этим-то на медведя? Нет, он знал, конечно, что луки использовались в бою и на охоте и иногда даже кольчуга не спасала. Читал где-то, что отдельные стрелки насквозь пробивали из лука благородного оленя. Но, чтобы на медведя с луком? Он бы не пошел. Да, наверное, вообще постарался бы обойти стороной, махнув рукой на рыбу. Бог с ней с рыбой-то. Тогда почему же такое полное ощущение, что там во сне, в том мире был и действовал именно он? Филипп Григорьевич Росомаха не был трусом. Он не побоялся жену свою, Катерину, у колтоминских увести. А колтоминская шпана отличалась у них. Не зря частушка ходила:
Ох-ма, Колтома,
Жарена картошка.
Не пустили ночевать –
Выбили окошко.
Колтома, это поселок на том берегу пруда. А этот берег, где жил Росомаха, называли Зарекой. Так и говорили: в Зареке живет. Меж Зарекой и Колтомой извечно спор шел. Не дай бог одному в Колтоме оказаться. Попадешь парням на глаза - до полусмерти отмутозят. Так же и ихние герои не рисковали лишний раз в Зареку соваться. Зимой, когда пруд вставал, и лед уже окрепнет, выходила малышня на лед коньки пробовать. И с той стороны и с этой. Выходили и начинали толкотню. То толкнут соперника, то ножку подставят: заваривали кашу. К ним присоединялись подростки постарше и через какой-то час, глядишь, уже целыми ватагами стенка на стенку шли. Мужики дебелые семейные не выдерживали и ввязывались в драку. Да, что мужики, - деды сивоголовые, бывало, махали кулаками. Дрались до крови, с остервенением, проявляли и хитрость, и выдумку. Ну, колтоминские и отличались: они могли и гирьку за пазуху спрятать, а потом исподтишка огреть кого. Могли и нож за сапогом попридержать да в дело пустить. Опять же и частушка была:
Меня били, колотили,
Я под мостиком лежал.
Два ножа, четыре гири
В голову забякали.
Правда, такое не часто случалось и ловкачей этих, если на горячем ловили, самих били нещадно, не разбираясь, свои и чужие. Вот у этих-то колтоминских и увел Росомаха Катерину, невесту завидную, девку ладную. Бывало, что и били его и гоняли, и совсем забить грозились – не побоялся. А вот на медведя с луком – нет не пошел бы. …
В трудах и заботах осень незаметно промчалась. Когда выпал снег и окреп так, что можно стало на санях везде проехать, Мартын настойчиво посоветовал всем уворовщикам поехать по деревням, С родственниками жен своих замириться. Стал собираться и Филя. Однако, Маня наотрез отказалась: «Маня не кочет! Не кочу! Не кочу! Не кочу!» и как не уговаривал Филя, даже шкуру медвежью предлагал в подарок, «Не кочу» - и все тут. А Мотря согласилась и даже была рада. Повеселела. Полный короб подарков накидал Филя. И шкуры всякие, и посуда деревянная и глиняная, сбруя рабочая конская, даже из одежи кое-что, опять же игрушки, свистульки, самоделки всякие. Не скупился Филя, понимал, каково родителям чадо свое потерять. Деревенские, похоже, знали уже, где находятся их дочки. (Охотники, конечно же, видели строящиеся городки и сделали выводы). Встретили гостей сдержанно, настороженно, а кое-где и недружелюбно. Но щедрые подарки, открытые улыбки вятичей, а главное, рассказы женщин, что они вполне довольны, что их не обижают и живут они «корошо» - все это сделало свое дело. Взгляды стали дружественнее. А вскоре появились столы накрытые с кумышкой (хмельной напиток из молока), закусками всякими. Появились и знаменитые табани – большие лепешки с подливками разнообразными, с грибочками квашеными, груздями да рыжиками. Отвыкший от хмельного Филя быстро «закосел», распарился, подобрел. Он уже немного понимал вотскую речь. Что-то подсказывала Мотря, а больше говорили глаза и улыбки. Когда собрались уезжать, Филю уже хлопали по плечу и говорили: «Филя карош, карош Филя!» обещали приехать в гости. Перед самым отъездом появились Манины родители: мать маленькая, жалкая, заруганная бабенка и отчим – угрюмый, хмурый прячущий глаза, бирюк. «Прямо ведьмак» - подумалось Филе. Мотря поговорила с ними о чем-то, и они исчезли. После поездки и замирения лад и покой воцарились в Филином дворе. И все «корошо», а Филя затосковал. Затосковал по хозяйке.
И хоть его жены все делали и делали охотно, но чувствовалась в них какая-то зависимость, рабская несвобода. Сказывался, наверное, пережитый ужас, когда его широкая ладонь зажимала рот. А Филя хотел хозяйку. Свободную, независимую, вольную во всем. Потому и тосковал. Как он и предполагал, семьи по первопутку не прибыли. Но в средине зимы наступила оттепель. Снег осел, уплотнился. И однажды, когда Филя работал в крепости, отделывая гостиные покои, прибыл долгожданный обоз. За криками радости, объятиями, поцелуями в суете и сумятице никто как-то и не увидел кучку девушек стоящих отдельно и с любопытством все разглядывающих. Не видел их и Филя, но случайно повернувшись в ту сторону, прозрел: «А, ведь, не забыл князь про невест-то».
